Две горсти песка. Мату-Гросу

Довольные тем, как все складывалось, и согретые ласковым солнцем, с одиннадцатью мешками песку в запасе, мы смотрели, как исчезает вдали Занзибар, а с другой стороны приближается Африка. Под нами — пролив, кругом — неоглядные дали… Самое подходящее время окрестить аэростат! Купленная в Лондоне секретарем экспедиции Мэри и бережно хранимая с тех пор в гондоле, целая и неприкосновенная, лежала бутылка шампанского. Мы торжественно приготовили ее.

— Черт возьми! — воскликнул Шарль со слезами на глазах.

— Черт возьми! — невольно повторил за ним Дуглас.

В ту же секунду выскочила пробка и пена забрызгала все кругом. Мне не удалось, как того требует обычай, попасть пробкой в отверстие патрубка в четырех-пяти метрах над нами, но это не помешало нам с жадностью наброситься на шипучую пену. Шампанское само рвалось из бутылки, чтобы его поскорее выпили. Мы не стали ломаться.

Между глотками, передавая по кругу бутылку, мы окрестили шар. Первое слово, которое вы слышите и усваиваете в Восточной Африке, — «джамбо». Короткое и звучное, оно в переводе с языка суахили означает что-то вроде «здравствуйте» и «как дела?». Еще в Англии мы решили, что это слово, вызывающее представление о чем-то объемистом и круглом, будет превосходным названием для нашего аэростата. Итак, мы совершили процедуру крещения, после чего с восхищением обозрели благодушно парившую над нами большую серебристо-оранжевую сферу.

Затем настала очередь лемура. Часть изверженного расшалившейся бутылкой шампанского попала в карман на брезенте, где помещался наш четвероногий спутник, и зверек промок насквозь. Поскольку лемур ведет ночной образ жизни, а тут светило яркое солнце и вообще все кругом было совсем не похоже на его любимые деревья с тенистыми кронами, было бы нечестно утверждать, что он воспринял нашу затею с восторгом. Он не хотел шампанского. Он не хотел бананов. Он упрямо свертывался калачиком. Словом, вел себя, как положено безжалостно вырванному из объятий сна ночному животному, моргающим глазам которого предстало сияющее небо и три сияющие физиономии, склоненные над взлохмаченным мокрым комком. Мы засунули лемура обратно в карман и застегнули клапан.

Шарль и я определили нашу позицию на карте. Взяли крюйс-пеленги, нанесли их и в получившийся треугольничек с точкой посередине вписали время. Азимут на исчезнувшую вдали стартовую площадку по-прежнему был равен 020, скорость составляла чуть больше двадцати узлов. Несчастный катер, который даже при идеальной погоде развивал от силы восемь узлов, сейчас и того не делал, мелкие волны его тормозили.

Хотя наша карта была без подложки — огромный бумажный лист, мы легко управлялись с ней. На земле чуть подует ветерок — и такие карты превращаются в непокорный ком бумаги. А в гондоле, несмотря на четырехбалльный ветер, на карте не было ни малейшей морщинки. Еще раз повторяю: кто летит с ветром, не чувствует ветра. Сравнение с яхтой тут не подходит. Сравнение с планером — тоже. Это ни с чем не сравнимо. С какой бы скоростью ни нес вас ветер, ни один волосок не колыхнется. Новичку полное отсутствие какого-либо дуновения кажется непостижимым. Подобно нам, он смотрит на простирающийся внизу мир и плывет над ним, никак не замечая ветра, хотя ветер есть — шар со всех сторон окружен воздушным потоком.

Минут через сорок пять мы начали медленно снижаться. Я не имел ничего против того, чтобы идти поближе к воде, и не тормозил падение. Ветер чем выше, тем сильнее. На высоте девятисот метров скорость его вдвое больше, чем на уровне моря, мы вполне могли позволить себе сбавить ход. Если окажется, что ветер внизу чересчур слаб или дует не туда, можно опять набрать высоту. И мы продолжали спускаться. Время от времени я сбрасывал горсть песку, так что спуск замедлялся, но не прекращался совсем. На высоте сто пятьдесят метров шар сам перестал снижаться, и мир предстал перед нами в новой перспективе.

С высоты море казалось плоским и очень далеким. Теперь мы увидели, что оно ярится и шумит. Мне еще никогда не доводилось слышать море. На корабле вы прежде всего слышите плеск волн при ударе о корпус, причем не поймешь, то ли это море шумит, то ли корабль его вспахивает. Пловец тоже не слышит моря — ему захлестывает уши вода, о него ударяются волны. Стоя на берегу, человек прежде всего слышит прибой. Будь то обрушивающиеся на сушу валы или у ваших ног плещется мелкая рябь, все равно подлинный голос моря не доходит до вас сквозь все эти помехи. Вот почему теперь, идя над морем на малой высоте, мы услышали что-то совсем новое для себя.

Это был необычайно грозный звук. Волны вздымались вверх и бросались одна на другую. Волны стремительно скользили по поверхности моря и словно пытались оторваться от него. И рев, несмолкающий рев, гул и рокот… Внизу простирался незнакомый мир — жестокий, недобрый, буйный.