Две Юлии

Открыв воду и напугавшись касания ледяной струи, я тщетно пытался высморкаться и только зря тронул нос мгновенно охладевшей дланью. Вода долго не прогревалась — по ней сразу чувствовалось, что ведущая ее труба исходит из продолжительного гляциалового периода, проходит палеозойскую эру оледенения и в моей ванной ее эон далеко не заканчивается солнечным светом и пробуждением разума. Я умылся и кое-как привел себя в порядок. В зеркале мои волосы приобретали слоисто-кучевой тип свободы, прилично уложить их масляную массу не представлялось возможным, расческа только вспахивала слои, и дальше они расходились куда попало вдоль покрасневшей борозды. Итак, драгоценный мой, все мечты исполняются: она сидит на твоей постели, а у тебя перловые веки, вспухшие стенки носа, оцарапанные нечистым платком крылья, бледная щетина. Я склоняюсь к зеркалу, чтобы себя рассмотреть, но при этом не чувствую рук, которые опираются на края раковины, не чувствую того, кто все это в зеркале видит. После чистки зубов во рту все равно было невкусно и думалось, что из глубины горла исходит раблезианское зловоние, с той разницей, что живущие там современники обзавелись цементными и азотными заводиками и к тому же не успевают правильно содержать городскую свалку.

Я вернулся в комнату.

— Это ты читаешь? — она держала в руках моего ранимого «Рене», который был, как и я, слишком открыт злосчастной болезни века (mal de paupiere[2]).

— Теперь это читаешь ты, — и, торопясь рассеять нелепую хронологическую остроту, я тут же добавил: — Отличное пособие по языку. Хотелось бы, чтобы ты взяла эту книжку себе.

— Отменный писатель, — с бодрым уважением заметила она, не решаясь смотреть никуда, кроме обложки.

Теперь я на кухне возился с заваркой. Вода в заварочном чайнике долго оставалась бледной, и после горячей струи, брызги которой окропили мою обледеневшую руку, и после перемешивания чаинок первой попавшейся ложечкой. Этот предмет оказался производителем неприятного тумана — ложечкой пользовались до меня для приготовления какого-то молочного пойла (вчера, — для молока с содой, — ради моего горла). Пришлось провести процедуру заново.

— Спасибо, — она приняла раскаленную чашку и тут же перенесла ее на письменный стол, на самоучитель по итальянскому. — Я не хочу тебя отвлекать, то есть ты, конечно, должен поправиться, ты сейчас полежишь и почитаешь книги.

— Ну уж нет, — с грустной отвагой возражал я. — У меня же гость!

— Единственное, что я могу сказать, что мне очень захотелось тебя навестить.

— Это чудо, — развеселился я. — Никто не знает, что я заболел.

Предвидение ли это, знак высшей милости, удивительная забота, все эти неправдоподобные предположения медленно смешивались с остальными галлюцинациями. Меня уже шатало, и комната с сидящей в двух шагах Юлией подрагивала в голове, отчего в ушах ритмично сдавливало две изощренных болевых точки.

— Я думала, что тебе будет плохо, — как-то издалека ответила она. — Просто потом я уже ничего не смогу сделать.

— Теперь-то я обязательно выздоровею. Я даже смогу пойти тебя проводить.

— Нет, конечно, этого ни в коем случае делать не надо. Странно, что я ничего с собой не принесла. Спасибо за книгу, мне это действительно важно. Я почитаю в дороге.

— В автобусе? Кстати, если ты не хочешь чаю, я могу сделать для тебя какао с молоком.

— Как Ао, — улыбнулась она.

— Что? — переспросил я. — Так я делаю?

— Мы так шутили раньше: Ао — это китайская черепаха, которая поддерживает небо.

— Я не знал. Неплохая шутка.

— Это твоя. Нет, постой, мне не надо готовить какао. Я скоро ухожу.

— Тогда, — я почему-то испытал потребность инсценировать добрую вспышку эгоцентризма, — это превосходная шутка!

Она поднялась с постели. Я старался запомнить, где она сидела, в каких местах моего одеяла только что касались ее голые ноги.

— Почитаю в дороге.

Я удивился. Показал руками, что пальцы будут скованы, такими трудно переворачивать страницы. Она показала, как свободно шевелит ими, как пьет чай, как трогает занавеску, как укладывает голову на сомкнутую раковину ладоней. Я картинно почесал висок, и зря — недавно отмытые мылом пальцы опять оказались в сале.

— Я буду читать твою книгу не в автобусе, а в поезде, — заметила Юлия с веселой декламацией, которая напоминала о Блиновой. — Я вот-вот уезжаю в Москву.

— Вот так новость, — искренне удивился я. — Это отлично! Ныне я завистник.

— Завидовать нечему. Мне совсем там не нравится.

— Ладно Москва, но один только поезд туда-сюда чего стоит.

— Туда, — Юлия продолжала говорить медленно, будто согласуясь с ритмом моего расстроенного восприятия, — надо ехать прямо сегодня. А летом ты несколько раз говорил о том, что хотел бы куда-нибудь далеко поехать на поезде. Что в поезде можно хорошо почитать, что тебе хочется даже дома повесить над кроватью такой же маленький светильник. Это и правда было бы очень уютно. И вот видишь, твою мечту о поездке осуществляю я. И без особой радости.