Две Юлии

— Мне надо домой, как я и собиралась. А Марк, кажется, едет в детский магазин в моем районе.

— Прекрасно, — заметил Штурман. — В детском магазине его наконец-то купят.

Юлия опять запрокинула голову и излила в сетчатое тиснение близкого потолка двустопный ямб лучезарного хохота; учитывая этот редкий для непринужденного смеха размер, к тому же отороченный легким эхом женского окончания, я смирился с тем, что соревноваться с водителем в ловкости управления подвижным транспортом было бессмысленно. Но когда я спросил, что же там можно найти у Рембо, Штурман с легкостью ушел в мысленную проекцию дипломного сочинения, и было видно, что даже этот момент, когда мы лавировали между раззевавшимися авто, сослужит пользу на процессе его выпускной защиты.

Из машины мы с Юлией вышли вместе в ее дворе, и, когда Штурман, свистнув на прощание покрышками, исчез, она позвала к себе. До закрытия магазина оставалась еще пара часов, а я всегда был ей послушен.

Дома никого не оказалось, все было заполнено бледным, туманным светом, за узорным стеклом вечно распахнутой двери в гостиную пылилась лыжная палка, лысый край ковра закруглялся, как лимонная корка, но в общем запахе совсем не трепетала нота человеческого обитания, этим стрептоцидовым воздухом можно было полоскать воспаленное горло.

Но Юлия была расторопна. Она быстренько сбегала в какую-то комнату и вышла обновленной васильковым платьицем, которое, наверное, служило ей домашней одеждой и оттеняло бледный синяк — отпавший от букета цветок — под коленом. Я был усажен в ее комнате, заиграла музыка, она сунула мне пару журналов под подушечку большого пальца, а потом принесла глубокую тарелку борща. Положить сметаны? Принести хлеб? Я сама не очень хочу есть. Да, мы могли бы пойти на кухню, но тут моя комната и тебе должно быть тут удобнее. Пока я черпал борщ не самой удобной на свете ложкой — в нее все время не помещалась соломка свеклы или лента капусты, тарелка утвердилась на широком подлокотнике дивана, а Юлия сидела совсем близко справа, нога была поджата, рука перебирает волосы.

— Недавно я поняла, почему ее родителям нравится, как ты ешь. Другие мальчики, которых им приходится видеть, задевают зубами ложку. Я постаралась проверить это наблюдение, и оно подтвердилось. Даже Шерстнев иногда клацает.

— Ее сестра много приводит мальчиков?

— Знаешь, случалось пару раз. Но она живет в другой квартире. А теперь они совсем остались одни. Принести еще хлеба?

— Нет, я уже сыт.

— У нас нигде поблизости нет хорошего хлеба. За хорошим надо ехать три остановки.

— А что с ее сестрой? Почему они с Юлией остались одни?

— Одни остались родители. С сестрой все в порядке, она их навещает. А что теперь? Кофе? Я сама унесу тарелку.

В колонках что-то сдавленно всхлипывало, как в кафе. Близняшки с фотографии поглядывали с интересом. Я невольно облизнулся, и Юлия перехватила мой взгляд в их сторону.

— Они у меня лет с одиннадцати. Странно, что родители позволили мне повесить на стену двух голых девочек. Разве они не боялись, что я стану лесбиянкой?

— Мне скоро надо идти.

— Не так уж и скоро. А мужчины умеют различить в женщине лесбиянку?

— Скорее всего, да. Она будет проявлять отсутствие интереса, смотреть в сторону, оскорбляться на знаки внимания.

— Ты описываешь какую-то озабоченную феминистку. Наоборот, лесбиянки могут быть очень открыты для мужчин, ведь они ни на что не рассчитывают, поэтому могут быть очень искренними.

Ее рука протянулась вдоль спинки дивана до самого моего плеча. И снова это блестящее колено. Пожалуй, чуть толще, чем у Первой.

— Послушай, Марко Поло. Мы же с тобой остались совсем одни.

— Кстати, что ты говорила о ее родителях?

— Что они тоже остались одни. Нам, сиротам, надо согревать друг друга. Я тоже по ней скучаю, но надо же как-то жить. И она не была бы против, если бы мы ждали новой встречи с ней вместе.

Я еще не совсем понял, что слышится в ее словах, — будто тебе так нравится партия скрипки, что ты не замечаешь вала духовых. Приблизительно таким образом может начаться моя взрослая история. Я дотронусь до ее руки, вспомню вкус поцелуя, а его необходимо вспомнить, и потом буду часто обедать в этой самой комнате, а может быть, иногда просыпаться. Однажды я возьму тряпку, протру от пыли лыжную палку, а потом отнесу ее на улицу и прислоню к коробу контейнера. Этот больничный запах станет запахом моей одежды и тетрадок, но я все равно буду счастлив.

— Ты говоришь, что надо ждать новой встречи? Когда она вернется? Послушай, она уже давно уехала.

— Уже месяца два.

— Я совсем этого не замечаю. И что она делает в Москве?

— Живет.

— Что значит живет? Что значит — живет в Москве? Это насовсем?

— Ну, конечно, глупый ты человек.

— Но как же так? Ведь я этого не знаю.

— Мне кажется, ты вообще ничего не знаешь. Ты сильно расстроился?

— Я, как всегда, счастлив.

— Если ты умеешь быть счастлив внутри себя, то почему у тебя все время такой хмурый вид?

— Только потому, что я никому не могу помочь.

Она положила теплую руку поверх моей: