Две Юлии

Этих историй хватало, чтобы понять, что мир шатается. Но я постоянно продолжал натыкаться на новые свидетельства. То мне встречался большой толстый мальчик с усатым ртом, который убедительно предупреждал всех прохожих, что за углом скрытая камера, и при этом был напуган сверх всякой меры, махал руками и таращил такие же усатые, как рот, глаза. Не то, покупая «Gauloises» у бабушки на улице, я несколько раз замечал в окончании ряда торговок и чуть дальше от них грузную женщину, которая сидела перед мешком с семечками и якобы продавала их, но на самом деле пугала проходящих тем, что тыкала в них пальцем и уверяла страшным басовым воплем: «Это мой зонтик! это моя сумка! это мой ребенок!» Пару раз со мной в троллейбусе по дороге в университет проехался человечек, браво имитирующий Швейка великоватой зеленой одеждой с погонами и вывалившимся блестящим языком. Под мышкой он сжимал детский автоматик, поэтому смотрел на всех улыбающимся, заискивающим взглядом и шамкал: «Я с автоматом! Заходите, заходите! Я с автоматом!» Надо сказать, что с особым вниманием я разглядывал этот автомат, и это был тот самый ППШ с круглым диском, который у меня отобрали в пользу другого мальчика и который был у меня день-два и, конечно же, до сих пор оставался моим, как и весь строительный материал моего нового мира, как и все его прутья, все птицы и призраки.

И все же я не мог понять, почему мир так ненадежен, почему из всего лезут нитки. Однажды мне стало плохо в трамвае, когда я не застал дома Шерстнева и уныло тащился назад. Трамвай был переполнен такими же унылыми людьми, все они ехали с работы. Передо мной со слабой грацией успокаивающе покачивалась чистенькая бабушка с идеально белой косынкой на голове. Вид этой косынки меня воодушевил. Мне показалось, что она исчерчена какими-то шелковыми лентами — она отсвечивала вечерним солнцем, проскальзывающим с улицы. Возможно, это была религиозная бабушка, и она ехала из церкви, от нее пронзительно пахло еловым медом. На остановке двери открылись, и в уплотненный трамвай попытались протиснуться еще несколько унылых пассажиров. Один из них высоко поднял над головой портфель, люди отклоняли головы, и так он ухитрился подняться по ступеням и закрепиться в салоне, но краем портфеля сорвал с головы бабушки ее беленькую поволоку. Лучше всего открывшийся вид оказался доступен мне. Под платком не было ничего фантастического — никаких пузырящихся бородавок или выеденных пустот, но вид одних только встрепанных, предельно редких, вощеных волосиков вызвал во мне мгновенное отвращение, и я едва успел выскочить. Это было пиком саднящей мизантропии, въевшейся, испачкавшей сознание необъяснимой гадливостью к человечеству. Неудивительно, что мои друзья и учителя начали чувствовать ее во мне и отшатывались с ускорением азартного счета.

Ничего из того, что обычно спасало меня, не оказывалось под рукой. Открытием, увеличивающим страдания, стало и то, что я перестал видеть радостные и красивые лица, которыми нередко были полны одинокие прогулки по улице. Девушки, которые с пленительной свободой хохотали или отсвечивали в лице собеседника редкой прелестью, стоило только обратить внимание в их сторону, тут же закрывались машинами, спинами, темнотой. Из окна автобуса я становился наблюдателем одной и той же сцены, когда проезжал мимо остановки или перекрестка, — мне были представлены в анфас самые обрюзгшие и недовольные лица, а подозреваемая в красоте соблазнительница тут же являла спину или закрывалась столбом, оборачивающимся со всеми своими объявлениями вокруг нее со скоростью ее шагов. Мне позволено было видеть ножки, фигуры, блистательные волосы, но не лица. Попытка обмануть судьбу тут же наказывалась: либо подставлялось самое неподходящее лицо (и я не верил, что оно изначально могло быть таким), либо моему настоятельному вниманию так были не рады, что я ловил только молнию презрения, сморщившую тонкий нос и смутившую леонардовые губы.

Юлии нигде не было. Ее не было, и поэтому мир растрясал позвоночник, терял оправдывающий его покров, пускался в бега. Одно только еще мерцало в сознании, и я все никак не ухитрялся эту мысль закрепить. Ведь если все настолько зависит от Юлии, то и дальше это не может не иметь смысла. Сама возможность построения прежнего каркаса, память о нем, знание о нем — больше уже не пропадут.

Чем заканчивается сказка, в которой потрясенный изобретатель ломает машину времени и из ее деталей строит себе ночную грелку, свисток и абажур? — Тем, что путешествия во времени по-прежнему возможны.

XXXVIII

Методы укрепления запоминания все еще старались попасться на глаза. Меня сразу отвратила методика быстрого чтения, которая обещала отменное развитие мышц памятливости. Отвратила бесповоротно, поскольку память здесь была довеском к развращению литературного вкуса и плодотворному уничтожению малейшей нежности к прелестям словесной игры. На такие жертвы я идти не мог. Пришлось бы обделить себя именно в том, что я только и хотел помнить.