Две Юлии

Я, может быть, ввязался в работу над этой путаной рукописью не затем, чтобы выставить свою маленькую историю за некоторую уникальную или, не дай бог, любопытную судьбу — не важно даже кого: героя, которого я, кажется, вот-вот полюблю, или слога. Все эти догадки — неправда. Мне хочется описать не то, не то. Занятно было бы вывернуть наизнанку обычный юношеский круговорот, да так, чтобы все выходило врассыпную, а никак не собиралось во что-нибудь чувствительное. Но не эти вещи меня соблазнили. Я хочу показать странную, вмешивающуюся во все неточность, — в которой только и есть метод. Сама идея судьбы — часть того, что не поддается уточнениям, а раз нельзя вверить корабль волне, так что говорить о его щепах?

Представьте себе эту неточность в оптическом духе. В сумерках все оживает и деревья меняются местами, пень потрясает кулаком, над травой плывут сиреневые змеи, но стоит приглядеться — как пень замрет, дерево угомонится, трава рассеется в тени темной земли. Именно что — «приглядеться»! Я начал думать еще в детстве: а что, если бы я не приглядывался? — Что-то подсказывало мне, что опыт больших этого не одобряет. Я вглядывался в тени вокруг дачного леса, подозревая за ними какое-то невиданное еще движение. Воображением я мог догадываться о чем-то, об особых безголовых очертаниях за кустом сирени, об умирающем бизоне в комьях чернозема под кленом, об особом выражении в глазах мелькнувшего нетопыря. Но мои глаза уже были согласны это отвергать, не спорить со взрослыми.

Меня слишком пугало их особого рода тоскующее молчание по поводу сумасшедших. Вопрос о мертвых тоже вызывает тоску, но она сопровождает добрый и последовательный ответ. «А тетя Феба больше не придет? — Нет, она не придет. Мы ее больше не увидим. Хотя кто знает? Здесь не увидим, а там…» Но стоило на улице указать на самую безобидную улыбку небритого мужичка, который брел, слишком сузив плечи, будто заглядывая глазами в отворот своей нижней губы, мычал в себя по-телячьи и нес на лацканах пиджака целый иконостас пионерских значков, — взрослый бесконечно серьезнел, всем видом показывая, что уж такие вещи не обсуждаются и малейшая тень легкомыслия в этих вопросах недопустима. Сумасшедшие должны вызывать особый род грусти — не с такой грустью мы вспоминаем о вечности или неизбежном конце, не с такой грустью мы помним неприятные вещи. Это грусть перед чем-то неотменимо непонятным, до чего опасно дотрагиваться сознанием. Думаю, реакция взрослых — их большая пауза, тональность их сообщения «Этот дядя — сумасшедший!» — настраивает на полное забвение всей ситуации, а главное — того мимического угла улыбки на самом безобидном, но бесконечно отсутствующем лице. Здоровый урок таков: нельзя помнить то, чего не должно быть.

Я, как и все на свете, жутко боялся оказаться (не стать же) сумасшедшим. Я даже догадывался, как мне казалось, каким путем это в себе можно обнаружить: продолжать не «приглядываться» в тот момент, когда начинаешь видеть что-то удивительное. Но я понимал, что обо мне заботятся и мой долг — долг воспитанного и достаточно нормального мальчика — четко сфокусировать взгляд или отвести его в сторону. Пень должен оказаться пнем, или нечего его разглядывать. А что если дальше… ну, ну, это только предположение… словесное произведение должно быть логическим высказыванием (так, это правильно!), а в нашей памяти хранятся только действительно произошедшие вещи (вот видишь, ты справился).

И все-таки могу сделать еще одно удивительное наблюдение. Истины, наподобие двух последних, имеют множество близнецов и так же согласно закидываются в категорию детских пословиц. Их не принято повторять, но если уж они звучат, — никто не бывает против, ведь нельзя же, наконец, строить человеческую речь на непрерывной импровизации. Но, если повторить то, что диктует наука и опыт творческих личностей, например что стихотворение не сделано буквальным смыслом содержащихся в нем слов или что память наша частенько передергивает — меняет обстоятельства и сбивает даты, то тут тоже никто не берется спорить, ведь это вещи не из разряда иного мнения, это тоже истины, возможно истины психологического свойства или примеры человеческого несовершенства, но они настолько банальны, что их произнесение неизменно осуждается. Я вижу особый усталый взгляд, если рискую подобные вещи произнести. Настоять, что это еще и правда — значит навлечь на себя праведное негодование.

Но странно, странно. Ведь, позволь я своему сознанию нырнуть дальше словарных значений, имей я случай примера что ли, поучения, как это следует делать, разве не понимал бы я стихи? И память моя не слонялась бы без руля и ветрил над изломами волн и по дну океанов.