Две книги о войне

Мы сидели перед огнем, глядели в огонь, и от него не оторвать было взгляда. Горел старый гардероб, рас­пиленный на дрова. Я третий день находился в Ленин­граде, не видел города полгода, с первых дней войны, и Нина все рассказывала и рассказывала о месяцах блокады Ленинграда.

А за окном уже наступал ранний зимний вечер, где-то рокотали наши и немецкие самолеты, и всё били, били и били зенитки.

В дверь постучали. Нина встала и вышла. Вскоре она вернулась с хлопотливым управхозом Марией Ми­хайловной, о которой я много слышал за эти дни. Жен­щина она была грубая, высокая, широкая в плечах, с походкой солдата.

Посиди, отогрейся, — сказала Нина. — Что, раз­ве что случилось?

Ох мне эти рахитики! — шумно вздохнула Ма­рия Михайловна. — Надо опять идти составить опись имущества!

У кого же это?

У старика из тридцать седьмой квартиры. У ста­рика с его дурацким роялем.

Я же видела его утром.. . Старик выглядел со­всем хорошо, — сказала Нина.

Они все так внезапно умирают, эти на вид со­всем здоровые. Сидорчук тоже был «здоров». И у Ку- лова румянец не сходил со щек! И я вот скоро, черт побери, умру, и ты опять будешь удивляться и всем говорить: «Она выглядела совсем хорошо!» — Она рас­смеялась басом и погрозила пальцем: — Но нет, я не умру! На это ты не рассчитывай. Я не из того десятка рахитиков! У меня отец шестнадцать пудов брал на плечи и шутя поднимался из трюма на палубу паро­хода.

Нина взяла «летучую мышь» и ушла с управхозом.

А я все сидел у «буржуйки», дымя своей трубкой, и мне все не оторвать было глаз от огня... Невероятное время!

Не прошло и двадцати минут, как Нина вернулась.

Я с удивлением посмотрел на нее.

Странный случай... — задумчиво проговорила она. — Это был состоятельный старик. У него была бо­гатая квартира. Но, удивительно, мы в ней ничего не нашли. .. Все, что можно сжечь, он, видимо, давно сжег. Все, что можно было променять на продукты, он променял. Остался только никому не нужный «Шре­дер». И на рояле — вот этот по краям обгрызенный су­харь. — Она вытащила из кармана знакомый мне ру­мяный солдатский сухарь. — Я предложила его Марии Михайловне, у нее трое ребят, но она говорит, что ты военный, что ты с дороги, что ты еще не привык к на­шему блокадному голоду, и лучше будет, если ты съешь этот сухарь...

И она бережно положила его мне на колено.

В Кременчуге курят крепкий табак

Почти сразу же за тревогой, объявленной по радио, где-то за тучами начинают гудеть немецкие самолеты. Народ бежит в бомбоубежище. Пустеет площадь Льва Толстого.

Из ворот дома по ту сторону площади вдруг выхо­дит женщина с грудным ребенком на руках. Позади нее плетутся еще четверо маленьких плачущих детей, вытянувшихся в цепочку. Женщина идет серединой

площади, безразличная ко всему на свете, в том числе и к немецким самолетам.

У входа в бомбоубежище толпится народ, и все с ужасом смотрят на площадь.

И вдруг из соседнего подъезда, вобрав голову в пле­чи, бежит солдат. Он с разлету подхватывает под мыш­ки первого и второго малыша, берет на руки третьего, подбегает к четвертому, становится перед ним на ка­рачки, малыш забирается ему на спину, и так с четырь­мя детьми вбегает в бомбоубежище.

Где-то в районе Ситного рынка ухает такой силы взрыв авиабомбы, что звенят стекла и в домах на пло­щади Льва Толстого.

Женщина с грудным ребенком наконец доходит до бомбоубежища, спускается вниз.

В подвале облегченно вздыхают. Голодным и разу­тым детишкам со всех сторон протягивают крохотные, землистого цвета лепешки. Солдату же откуда-то из глубины подвала из рук в руки осторожно передают толстую папиросу, сбереженную еще с довоенных вре­мен.

Когда папироса доходит до солдата, он долго вертит ее в руке, читает по слогам стершееся от времени на­звание и тем же путем возвращает папиросу ее вла­дельцу.

— Я из Кременчуга, — говорит солдат и лезет в карман за кисетом. — У нас курят крепкий табак. Слы­шали про кременчугскую махорку?

Да, конечно, слышали. Но в Кременчуге солдат или никогда не был, или был до войны. Об этом все сразу узнают, как только солдат начинает дымить козьей ножкой: от нее несет тошнотворным запахом смеси из кленовых и дубовых листьев, собранных, наверное, в Летнем саду блокадного Ленинграда.

Неотправленное письмо

Эту страничку из неотправленного письма я подо­брал во дворе нашего дома среди груды растерзанных книг и конторских бумаг.

«Состояние у меня сегодня разбитое, да это и не

удивительно. После вчерашнего похода я вообще не знаю, как еще держусь на ногах. За день я прошла остановок 33—35, ведь это ужасно! Я с обеда взяла увольнительную и решила поехать в Рыбацкое за тра­вой. Вышла из завода — начался артиллерийский об­стрел и в Петровском парке много накорежил. Если бы я вышла на десять минут раньше, то как раз угодила бы под разрывы снарядов. Добралась до Тучкова мо­ста, села в трамвай, просидела минут сорок, а трамвай все не двигался с места — как видно, не было тока, и я решила идти пешком. До села Рыбацкого я еле-еле доплелась к 18.00.