Две королевы

– Мне вас жаль, есть тысячи способов избавить от докучливого человека, без несения за это ответственности. Подумайте…

– Я уже взвесил, – холодно сказал Марсупин, – об одном прошу: чтобы вы не отказывали мне в вашем покровительстве.

– Насколько его хватит! – вздохнул Мациёвский.

Разговор прервался минутой молчания.

– Меня заботит ваш ночлег, – сказал епископ. – Вы знаете, как я тут размещаюсь; я принял бы вас, но негде, а в замке мы, правда, как сельдь в бочке жмёмся. В местечке не лучше.

Марсупин рассмеялся.

– Просить о гостеприимстве не буду, чтобы вы не имели удовольствия мне отказать в нём. Коней можно разместить в каком-нибудь сарае, я переночую подле них на любой лежанке.

Так и случилось; когда после долгого разговора итальянец расстался с Мациёвским, сначала должен был идти уже впотёмках искать своих коней и людей. Они нашлись в бедном, наполовину развалившемся сарае за замком, в котором, помимо них, размещался самый грязный сброд от телег и самые жалкие лошади. Было тесно, а что хуже, в сарае, расположенном в тени за стенами, наполовину сгнившем, была также и земля сырая. Соломы для постели Марсупин ни за что достать не мог.

Королева сурово запретила, чтобы ему чем-либо служили, если даже заплатит.

Почти силой раздобыв себе угол, итальянец на гнилых листьях и мусоре расстелил себе коврик и лёг. Всё ночь он провёл без сна, а утром почувствовал пронизывающую дрожь.

Ему было это знакомо, он знал, что подцепил упрямую лихордка, с которой долго придётся бороться. Но тот рыцарский дух, который его поддерживал в этом противостоянии с королевой, не покидал больного.

Он встал разбитый, оделся и пошёл к епископу, которого не застал, потому что тот уже был у короля. Там Дрвецкий из жалости напоил его и оживил немного тёплой винной полевкой.

Епископ нескоро вернулся от короля с объявлением, что по причине подагрических болей в ногах Сигизмунд не сможет принять посла; советует Марсупину не настаивать на аудиенции и вручить письма ему.

Итальянец согласился на это, хотя неохотно.

– Всё-таки, – сказал он, – со старой и молодой королевой я должен увидеться.

Мациёвский не возражал, а спустя мгновение повернулся к Марсупину и прошептал:

– Ненасытный человек! Радуйся тому, чего добился, не требуй слишком много, чтобы не испортить дела. Вчера ты действительно одержал великую викторию, потому что, когда король Сигизмунд узнал о тех торжественно принесённых и отданных шкатулках, которые так хорошо вам послужили, несмотря на то, что вместо приданого, они, видимо, содержали веера и кольца, так начал смеяться, что мне потом сам сказал, что лет десять так сердечно не смеялся, как вчера.

Марсупин немного скривился.

– Дай ему Бог на здоровье! – прибавил он. – Я очень этому рад. Я сегодня напрашиваюсь к королеве Елизавете, потому что должен увидиться с ней наедине.

Отправленный с этим требованием Дрвецкий нескоро вернулся.

Бона хотела несносного Марсупина как можно скорее убрать из Неполомиц, она знала его настойчивость, поэтому наконец согласилась на то, чтобы его пустили, полагая, что после этой конференции сразу отправит его прочь назад в Краков, потому что тут не могла его терпеть и не хотела.

Марсупин, прощаясь с епископом, потихоньку ему объявил, что останется у молодой пани, как минимум на несколько часов, и по крайней мере так долго, как сможет.

Этого короткого вчерашнего свидания с Елизаветой для итальянца было действительно не достаточно. Он не мог ещё понять положения, объяснить себе её ясного и весёлого лица при том гнёте, о котором знал.

Хотел поговорить с ней открыто, больше, искренно.

Елизавета это прекрасно понимала, но полностью довериться Марсупину не хотела. Эта надежда завоевать сердце мужа, которую теперь подпитывала воспоминанием о последних словах, сказанных во время прощания, была её дражайшей, сердечной тайной, недоступной никому, даже воспитательнице. Не могла открыть её Марсупину.

Входя, итальянец нашёл её одну, стоящую у столика, в свежем убранстве и так же, как вчера, с улыбкой, спокойную, без заботы на лице. Это не могло быть результатом бесчувственности, равнодушия, потому что, если бы даже не любила мужа, одно обиженное самолюбие должно было угнетать. Марсупин не понимал этой силы духа в молоденькой госпоже.

– Ваше королевское высочество, – сказал он, когда вошёл, – я принёс вам нежнейший привет, но вместе с тем упрёки и выговоры, которых не могу утаить. Мне приказано настаивать на том, чтобы ваше королевское высочество, как дочь могущественного монарха, племянница императора, бросила эту девичью робость, это рабское послушание, которое делать вас здесь рабыней.

Елизавета, казалось, умоляет его взглядом, молчала.

Марсупин говорил дальше, всё больше оживляясь:

– Королева Бона пользуется вашей робостью, приказы вает, потому что вы слушаете, но она не сможет ничего вам сделать, когда вы открыто объявите свою волю, а король Сигизмунд наверняка её поддержит. Почему бы вашему королевскому высочеству не поехать за мужем, если желаете этого?

Елизавета немного заколебалась и сказала несмело: