Две любви

Беатриса сделала жест, как будто она не хотела, чтобы её обмахивала рука её противницы, но королева не обратила на это никакого внимания. Молчание долго длилось, и она первая тихо заговорила с задумчивым видом:

– Вы имеете право говорить, что хотите, – начала она, – так как я здесь только женщина рядом с другой женщиной, и вы меня поймали на слове. Любовь – равноправие. Вы порицаете меня, а я вас не порицаю, хотя против вашей любви и выставила на вид правила церкви. Вы правы во всем, что говорите, а я виновна. Я охотно в этом соглашусь с вами; я также соглашаюсь, что, если бы вопрос шёл о правосудии, то я должна была бы на коленях молить об искуплении вместо того, чтобы защищаться против вас. Но неужели вы думаете, что наши дурные поступки будут взвешены сравнительно с недосягаемым совершенством жизни святых и мучеников, а не с торжествующим искушением, которое составляет лучшее украшение греха? Бог справедлив, а справедливость произносит законный приговор; у неё нет неизменного правила. Один греческий учёный в Константинополе рассказывал мне на днях историю некоего Прокруста, страшного разбойника больших дорог. У него была кровать, которую он предлагал своим пленным, и если человек был слишком длинный, то он отрубал ему ноги, но ели они были коротки, то он ожидал, пока они вырастут. Если Бог должен судить меня, как он судит вас, согласно рамке добродетели, установленной для всех, и без снисхождения для вашей нравственной величины, то Бог не будет Бог, но Прокруст, вор душ и убийца.

– Вы богохульствуете, – сказала тихим голосом Беатриса.

– Нет, я говорю справедливо, – ответила Элеонора. – Вы и я, мы любим одного человека. По-вашему любовь есть добродетель; по-моему – грех. Вы меня порицаете справедливо, но вы порицаете меня слишком. Вы говорите, что я прекрасна, могущественна, королева Франции – это правда, но вы не спрашиваете меня, счастлива ли я, зная хорошо, что я несчастлива.

– А чтобы дополнить ваше счастье, вы воруете у меня все, что я имею, когда у вас излишек того, чего у меня нет! Так это ваша справедливость?

– Нет, – ответила Элеонора почти печально. – Это не справедливость. Это моё извинение против Бога и людей, которые, вы говорите, меня осудили.

Молодая девушка воодушевилась, и хотя для неё это было острой болью, она пошевелилась, приподнялась на локте и посмотрела на Элеонору пристально.

– Вы спорите и извиняетесь, – сказала она смело. – Я не требую этого, но только не берите, не отнимайте у меня единственного счастья, которое я имею в жизни. Вы говорите, что мы беседуем, как женщина с женщиной. Какое право имеете вы на человека, которого я люблю? Нет, не отвечайте мне другой диссертацией о душе. Как женщина женщине, скажите мне, какое право имеете вы?

– Если он меня любит, разве это не право? – сказала королева.

– Если он вас любит? – возразила Беатриса. – О, нет, он вас ещё не любит!

– Он меня спас вчера, а не вас, – ответила жестоко королева, вспомнив о глазах Жильберта. – Рискует ли человек с отчаяния жизнью, как он это сделал вчера, ради женщины, которую любит, или ради другой, когда обе находятся в одинаковой опасности?

– Он не вас спасал, а королеву. Справедливо честному человеку сначала спасти своего государя. Я его не порицала бы за это, если бы оказались ещё более раненой.

– Я не его государыня, а он не мой вассал, – отвечала холодно королева. – Он англичанин.

– Это – игра слов, – отвечала Беатриса, как будто она говорила с женщиной одинакового происхождения.

– Берегитесь!

Они смотрели друг другу в лицо, и надменная гордость королевы заговорила в Элеоноре. Несмотря на свою болезнь и на то, что пред ней стояла королева Франции, Беатриса сказала:

– Вы ему не государыня, а тем более мне. И будь вы десять раз моей королевой, с этого часа не может быть борьбы между мною и вами за первенство, а если может быть, то вы ведёте двойную игру. Должны ли вы быть для меня женщиной один момент и государыней – другой? Чем решаетесь вы быть?

– Женщиной, и ничем другим. И как женщина, я говорю вам, что хочу иметь для себя Жильберта Варда, телом и душой.

Внезапно глаза молодой девушки загорелись. Говорили, что в венах её матери текло немного крови Вильгельма Завоевателя, и клятва последнего сошла с её губ, когда она ответила.

– Великолепием неба клянусь, что он не будет ваш!

– Так между нами поединок, – сказала королева, обернувшись, чтобы уйти.

– На смерть, – ответила молодая девушка, падая на подушку. Физически она была побеждена болью, но нравственно непобедима.

Элеонора медленно прошла чрез всю палатку по ковру, разложенному на земле. Она не сделала и четырех шагов, как остановилась, глядя вперёд. Она чувствовала, что её охватил стыд… стыд честный и великодушный сильного, который в своём гневе был заносчив со слабым. Она стояла неподвижно, испытывая то, что испытывал бы честный человек, который в припадке бешенства ударил раненого человека. Второй раз она так низко упала в своих глазах, и это презрение к самой себе было более, чем она могла перенести.