Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Бдная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.

Я игралъ на бирж и проигрался, кредиторы готовы были описать мою бдную обстановку до послдняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мн отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ издлiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случа прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ; убытка я не терплъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.

О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мн, заворачивая вещи и длая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — «башлыкъ» … Она положила мн даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.

Свча дрожитъ въ жестяномъ фонар, и длинныя тни бгутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темне. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня дом мн хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая вывска на абиссинскомъ язык будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазин единоврца-москова….

И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома…

II

Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, мъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь,[4] который мн приносятъ изъ сосдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ,[5] заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мсяцъ торгую въ Аддисъ-Абеб. Два раза здилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мломъ, хижина разбита на дв половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одты въ блыя рубашки и штаны и прекрасно мн помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я «христiанинъ-московъ» одной съ ними вры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмст со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiзжалъ на мул въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидк, расшитой золотомъ, сидлъ на альг,[6] покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стакан и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и блыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.

Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ блыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббун о братств между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жар днемъ, — когда отвсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавк становится душно, и запахъ кумача длается особенно рзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрлять дикихъ гусей на Хабан, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погон за козами…

У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нсколько абиссинцевъ. Они недлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядвшуюся имъ вещь, справляются о цн, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мн, объявляя, что вещь — «кефу» — скверная и этой цны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мн отдать ее, назначая цну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мн и, раскритиковавши вещь, набавить немного цну. Такъ длится иногда съ недлю, но въ конц концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цну….