Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Геразмачъ, тысяченачальникъ, предшествуемый двумя слугами, изъ которыхъ одинъ несъ его двуствольное ружье, а другой — раззолоченный узорчатый, круглый щитъ, детъ на мул въ богатомъ набор и помахиваетъ надъ головами разступающейся толпы тонкой жердью. Надъ черными курчавыми волосами его поднимаются золотистыя пряди львиной гривы, огненнымъ внцомъ окружающей лобъ и придающей ему дикiй, но красивый видъ; пестрый боевой плащъ и леопардовая шкура мотаются по плечамъ его, поверхъ блоснжной шамы и блой тонкой рубашки, стянутой краснымъ шагреневымъ патронташемъ. Сдло накрыто богатымъ суконнымъ чепракомъ, расшитымъ разноцвтными шелками. Сзади него бжитъ босоногая толпа ашкеровъ въ грязноблыхъ рубахахъ, съ кожанными патронташами на пояс и ружьями на плечахъ. Толпа разступается передъ нимъ, иные кланяются, иные спшатъ очистить дорогу….

Священникъ въ маленькой шапочк и съ хитрымъ, плутоватымъ лицомъ пробирается между корзинокъ съ инжирой, казакъ нашего посольства, въ громадномъ шлем, со звздой и отличiемъ на немъ, съ малиновыми погонами на блой рубашк, о чемъ-то споритъ съ продавцомъ гебса. Итальянскiй солдатъ въ пестрой зеленоватой чалм и синемъ суконномъ плащ съ чернымъ лицомъ, проходить, тревожно озираясь на мальчишекъ, преслдующихъ его криками: «али», «али».[8]

Вдругъ среди этой толпы показалась женщина … Ихъ было много здсь, молодыхъ и старыхъ, продавщицъ и покупательницъ, но эта обратила мое особенное вниманiе. Она была очень молода и красива. Темное, почти черное лицо ея, съ короткими, густыми курчавыми волосами, блистало такой молодостью, наивностью и правильностью чертъ, что невольно влекло къ себ. Большiе, карiе глаза сверкали изъ-подъ густыхъ рсницъ какою-то тревогою. Ноздри прямого и тонкаго еврейскаго носа, не слишкомъ большого и правильнаго, были раздуты, а тонкiя красиво очерченныя губы то и дло змились улыбкой. Въ длинной блой рубах, свободно падавшей многими складками къ ногамъ и перевязанной у пояса веревкой, съ босыми ногами и полными обнаженными руками, она сидла по-мужски въ сдл, вложивъ большiе пальцы маленькихъ ногъ въ круглыя кольца стремянъ. Два ашкера, верхомъ на мулахъ, съ ружьями на правомъ плеч, провожали ее.

Она казалась мн бронзовой альмеей, соскочившей съ витрины изящнаго парижскаго магазина. Все въ ней было такъ красиво, такъ изящно, такъ полно воинственнаго, абиссинскаго благородства, что не заглядться на нее нельзя было. И я пошелъ за ней, любуясь ея свободной посадкой, гибкимъ станомъ и красивымъ изгибомъ темной, изящной шеи. Она обернулась и посмотрла на меня, Сердце мое забилось. Что думаетъ она обо мн? Но темные глаза съ коричневатыми блками свтились лаской и привтомъ, и, казалось, манили меня за собою. Я былъ русскiй разночинецъ, а она, повидимому, дочь знатнаго абиссинца, но, что изъ этого — въ эту минуту я зналъ и помнилъ лишь одно, что я блый, а она черная, а потому сословныхъ перегородокъ между нами не существовало! И я пошелъ за нею. Но ударъ по плечу остановилъ меня. Я не такъ испугался, какъ разсердился. Передо мною стоялъ Ато-Абарра. Почтенный Абарра выпилъ много тэча, а потому отяжеллъ и его тонкiя, стройныя, военныя ноги плохо ему повиновались.

— Самой гета, куда ты?[9]

— Куда?! Кто эта двушка?

— Двушка? — Абарра прищурился, приложилъ ладонь къ глазамъ козырькомъ, и всмотрлся въ прозжавшую. — А хороша?.

— Ты ее знаешь?

— Еще бы! — онъ подмигнулъ мн, и все его хитрое и пьяное лицо расплылось въ слащавую улыбку. — Вотъ теб и жена!

— Жена. Возможно ли? — воскликнулъ я. — Жена! Да ты знаешь ее, что ли?

— Мынну! Что за вопросы?! Конечно, знаю. Дочь баламбараса Машиша — Терунешь.[10]

И онъ, припрыгивая, побжалъ такъ легко, какъ только умютъ бгать абиссинцы, остановилъ двушку и, прикладывая руки къ груди и закрывая ротъ шамою, заговорилъ съ ней, длая мн знаки подойти. Я подошелъ и сконфузился. Я, большой блый московъ, сконфузился передъ маленькой абиссинской двушкой. Теперь, разглядвъ ее ближе, я увидлъ, что ей было не больше четырнадцати лтъ.

— Дэхна-ну, — сказалъ я, кланяясь и протягивая руку.

— Дэхна-ну, — отвтила она на привтствiе и протянула мн свою маленькую ручку.

О, милое созданiе! Ея пожатiе, слабое дтское, ея вдругъ потемнвшее отъ смятенiя лицо, были такъ милы, что мн безумно захотлось взять къ себ въ домъ эту малютку, разложить передъ нею свои шелки и бархаты, одарить, какъ царицу, и въ царской роскоши холить и беречь ее многiе годы.

— Терунешь, — говорилъ пьяный Абарра: — гета[11] московъ на теб жениться хочетъ.

— Ойя гутъ, — воскликнула двушка, и лицо ея стало совсмъ чернымъ отъ краски, залившей щеки: — старый Абарра все говоритъ глупости.

И она пустила круглый плетеный поводъ своего мула. Онъ затопоталъ тонкими ножками по красной пыльной тропинк, и коричневая красавица исчезла въ пурпур пыли, озаренной яркимъ солнцемъ, на золотистомъ фон соломы полей и яркихъ лучей, а я остался рядомъ съ Абаррой, вдали отъ шумнаго Габайи и своего мула.