Две повести. Терунешь. Аска Мариам

— Это ты все мн! — говорила она съ блестящимъ отъ восторга лицомъ: — Мн! Какой ты добрый!.. И она кидалась цловать мои руки. Я насилу заставилъ ее подняться и поцловалъ ея нжныя, какъ шелкъ, щеки и губы. Она опять почернла, видимо конфузясь, и передъ зеркаломъ стала навшивать на себя бусы и ленты. Она не могла сдержать своего восторга; смялась, какъ маленькая двочка, и, какъ ребенокъ, хлопала въ ладоши. Ея радость доставляла мн искреннее удовольствiе. Потомъ, она подошла ко мн, стала на колни и поцловала мои сапоги. Я насилу поднялъ ее, посадилъ подл себя и, какъ умлъ, сталъ объяснять ей, что теперь она моя жена, что она совершенно равна мн, что она будетъ обдать вмст со мной, что она моя помощница, мой другъ, моя жена… Но все это видимо плохо укладывалось въ маленькой курчавой головк, и посл моей рчи она низко поклонилась мн и тихо, тихо, произнесла:

— Гета — я раба твоя!..

— Ну, пусть будетъ такъ! — воскликнулъ я, искренно любуясь молодою женою своею. — Пусть такъ — ты моя раба, а я твой рабъ.

VI

Я былъ влюбленъ въ свою малютку-жену; она тоже очень привязалась ко мн. Когда я по утрамъ сидлъ въ своемъ магазин и бесдовалъ съ покупателями, она въ сосдней комнат отдавала распоряженiя слугамъ, и ее, казалось, тшила возможность заказывать обдъ, кормить куръ, барановъ и муловъ. Она сама здила на габайю, прикрывъ лицо до самыхъ глазъ шелковымъ платкомъ, и, когда она возвращалась, я видлъ только ея весело смющiеся карiе глазки. Она легко спрыгивала съ мула и, скинувъ платокъ, радостная бросалась мн на шею и покрывала меня поцлуями. Потомъ, отойдя отъ меня на шагъ, она испытующе смотрла на меня своими глазами и тихо говорила: «Гета — я тебя ничмъ не обидла, ничмъ не разсердила?» — и покорно цловала мою руку.

Она училась говорить по-русски. А какъ забавно она картавила, — совсмъ, какъ француженка. Я любилъ слушать ее, какъ она твердила слова за стнкой, заучивала цлыя фразы, чтобы порадовать меня. Она жила только мною. Вн меня для нея не было никакихъ интересовъ. Если я скучалъ, и она скучала и робко смотрла на меня, или брала инструменту напоминающiй бандуру, и, перебирая струны, пла псню безъ мотива, безъ словъ. Но стоило мн улыбнуться, и она кидалась ко мн, садилась у моихъ ногъ, опиралась на мои колни и, ласково глядя мн въ лицо и перебирая мои пальцы, пвучимъ голосомъ разсказывала мн, какъ она меня любить.

— Безъ тебя для меня нтъ ни свта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою двочку, и солнце не станетъ свтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..

Ея карiе глаза становились совсмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.

— Умретъ, — тихо говорила она: — и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы вс знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера… На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета… Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустын, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами… Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..

Ко мн заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мн угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.

Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку… Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свт лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лса, какой блый снгъ и морозы — и она то пугливо жалась ко мн, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрла на меня восхищенными глазами и спрашивала: «Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!»

— Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.

— О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы теб было такъ же хорошо, какъ мн теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ дом въ Петербург, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя…

Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.