Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Кровь бросилась мн въ голову. Эта!? — Я и не подумалъ. Неужели эта?! Эта маленькая коричневая абиссинка можетъ стать мн поперекъ пути…. Она можетъ разлучить меня съ Аней…. Омрачить мое счастье, въ Россiи?! Да никогда!.. Для Ани я выброшу ее вонъ, я уничтожу ее, какъ уничтожилъ въ сердц своемъ, какъ пересталъ любить… Она противна мн со своими розовыми пятками и ладонями. Ея тонкiя, страстныя губы меня злятъ, а этотъ носъ съ раздувающимися ноздрями, это рабское покорное выраженiе всего лица…. О! если только она слово скажетъ протеста!.. Если она посметъ хоть подумать разлучить меня съ Аней! — Лучше бы ей никогда не видать этого подлаго, безоблачнаго неба, этихъ желтыхъ горъ, и зеленыхъ долинъ!!. Мы напились съ Захарычемъ чаю, и она прислуживала намъ, а я не обращалъ на нее вниманiя, смотря на нее, какъ на Лифабечу или кого-нибудь изъ слугъ.

Терунешь ходила, какъ виноватая, тихо и робко смотря мн въ глаза и не зная, какъ угодить. Захарычъ ушелъ, я возился въ лавк: мн не хотлось остаться съ глазу на глазъ съ моей второю женой. Но идти было нужно. Она сидла въ углу комнаты на ящик, накрытомъ цыновкой, охвативъ руками колни и поникнувъ головой. Она давно такъ сидла. Я вошелъ и, не обращая на нее вниманiя, сталъ возиться въ углу.

— Гета! — тихо окликнула она меня.

— Мынну?[13] — сурово отозвался я.

— Гета, ты сердитъ на что-то? Маленькая Терунешь прогнвила тебя? Прости меня, Гета.

— Я не сердитъ на Терунешь, — сурово сказалъ я, не глядя на нее.

— Нтъ… Ты обманываешь меня. Ты получилъ бумагу изъ Московiи, и ты ей обрадовался.

— Теб какое дло?

— Я жена твоя, Гета. Я твоя рабыня…

Я люблю тебя, Гета.

— Нтъ! — воскликнулъ я и внезапно почувствовалъ, какъ страшный приступъ гнва охватилъ меня: — нтъ! Ты не жена мн. Кто насъ внчалъ? Скажи…. У меня есть другая жена! Тамъ, на Руси… а ты… Тебя я не люблю и не хочу… и мн не надо тебя!.. Мынну!? Ты меня любишь! Да я-то! Пойми: я тебя не люблю…

Она сидла, подавленная горемъ, и по мр моихъ словъ все ниже и ниже склонялась. Я замолчалъ, и вдругъ она встала, кинулась на колни, и, простирая ко мн руки поползла ко мн.

— Гета, возьми меня съ собою къ московамъ. Я никому не скажу, что я твоя жена. Я буду твоей рабыней, рабыней твоей… твоей жены!.. — И она зарыдала…

— Нтъ, Терунешь, — холодно сказалъ я. — Этого никогда не будетъ. Ты вернешься къ своему отцу завтра. Я подарю теб сто талеровъ, и ты забудешь меня.

— Я забуду тебя!.. Нтъ, Гета… Я умру… И сто талеровъ мн не нужно. Я не за деньги тебя любила…

Она замолчала, будто что-то соображала, вдругъ вскочила, какъ изступленная, и дико закричала, поднимая руки кверху.

— А! Гета?.. Нтъ… Этого не будетъ… У насъ есть Менеликъ, царь-царей! Онъ насъ разсудитъ… Я твоя! У меня будетъ твой ребенокъ! — Я была теб врной женой… Ты не бросишь меня… Нтъ… Нтъ… Я … пойду … я скажу … я … я попрошу…

Она забилась на полу въ нервной истерик.

Я холодно пожалъ плечами и вышелъ на улицу. Что могъ я сдлать!? Я не любилъ ее больше, меня звала моя Аня….

И я смотрлъ, смотрлъ на темное небо на ясныя звды и думалъ о счасть вернуться домой…

IX

Вс эти дни Терунешь ходила, какъ помшанная. Иногда ею овладвало чувство сильнаго безпокойства, она сдлала себ мула, вызжала и сейчасъ же возвращалась домой, но чаще она сидла въ углу комнаты, неподвижная и задумчивая. Если я былъ въ хижин, она смотрла на меня съ тихой мольбой. Я распродавалъ и вымнивалъ оставшiеся у меня товары, длалъ ящики, покупалъ муловъ для обратнаго пути. Я считалъ дни…

Наступилъ осеннiй праздникъ св Георгiя. Въ большой каменной церкви должно было быть въ этотъ день торжественное богослуженiе въ присутствiи двора и негуса. Терунешь съ утра умывалась и причесывалась; она одла свою лучшую тонкую шелковую рубашку, перекинула черезъ плечо шаму съ широкой красной полосой, повязала голову пестрымъ платкомъ, надла на шею бусы и монисто и пшкомъ пошла черезъ Хабану на церковную площадь. Давъ отойти ей подальше, я послдовалъ за нею, стараясь держаться въ сторон и не попадаться ей на глаза. Я боялся ея ршимости, боялся негуса, полновластнаго владтеля Эiопiи, наконецъ боялся мести ея родственниковъ. Чувство это было гадкое, подлое, гнусное. Мн хотлось удрать отъ нея, положить между нею и мною безконечное пространство, массивныя горы, дремучiе лса и океанъ. Тамъ, въ Россiи, я могъ быть спокоенъ за себя, а здсь я волновался. Терунешь шла легкими шагами, осторожно перепрыгивала съ камня на камень, между струями мутной Хабаны; голова ея была опущена, она прикрывала лицо свое угломъ шамы до самыхъ глазъ и не оглядывалась.