Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Изъ церкви слышны мрные протяжные звуки. Абиссинское богослуженiе началось… Сначала это какой-то нескладный вой. Носовые звуки преобладаютъ, иногда голоса гудятъ, какъ кларнетъ. Къ нимъ присоединяются рзкiе удары барабана, потомъ звенятъ бряцала, и струнный инструментъ подаетъ свои ноты. Размахъ мелодiи становится шире и веселе. Меланхоличныя ноты начинаютъ уступать мсто боле веселымъ, вскор первыя совершенно пропадаютъ, будто капли печальной росы при первыхъ ударахъ лучей жаркаго солнца. Барабаны бьютъ часто и на нсколько нотъ, звоночки звенятъ, а мелодiя отбиваетъ особый медленный ритмъ. Въ двери храма видны священники. Они идутъ поднимая ноги и одновременно присдая, въ тактъ пнiю. Они обходятъ вокругъ квадратнаго алтаря, расписаннаго al fresco картинами священной исторiи. Блый дымъ кадильницъ клубится и таетъ на солнечныхъ лучахъ. Лица видны въ полутуман; пестро расшитыя, темныя, усянныя золотомъ и серебромъ одянiя священниковъ развваются въ полумрак храма. Ритмъ пснопнiя становится оживленнй, а съ нимъ и танецъ священниковъ чаще и энергичнй. Сквозь звуки голосовъ, сквозь рокотъ барабановъ и звонъ бряцалъ слышенъ мрный топотъ ногъ по земляному полу.

Пнiе на минуту обрывается. Являются новые священники, а съ ними и новая пляска.

Богослуженiе длится боле двухъ часовъ. Становится жарко, потъ течетъ градомъ, отвсные солнечные лучи пекутъ голову и безжалостно жгутъ плечи. Пнiе беретъ самый частый, быстрый ритмъ, барабаны бьютъ чуть не дробь, бряцала шумятъ. Присдая и вскакивая, размахивая руками и кланяясь, ходятъ священники. Къ ихъ толп примыкаетъ Менеликъ, расы и начальники. Топотъ ногъ, дикiя вскрикиванья иногда заглушаютъ мелодiю псни. Страшно смотрть на этихъ людей. Но я протискиваюсь ближе, гляжу и вижу что потныя утомленныя лица сiяютъ восторгомъ. Вотъ полное, круглое, обрамленное черной бородкой, лицо царя-царей, добрые и умные глаза сiяютъ неземнымъ блескомъ, губы шепчутъ слова священныхъ гимновъ, а душа унеслась къ Тому, въ честь Котораго много тысячъ лтъ въ этихъ же жаркихъ странахъ царь Давидъ скакалъ и плясалъ передъ скинiей, слагая вдохновенные псалмы.

Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мн кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню…

Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: «Георгисъ, Георгисъ», темныя лица слдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ….

И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пснопнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску…

Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: «а-ля-ля-ля-ля» негусъ садится на мула и детъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на срыхъ коняхъ, детъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой; я вижу, какъ они спускаются къ Хабан, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.

Блыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонт и ползутъ въ разныя стороны.

Я ищу глазами въ окружающей церковь толп Терунешь, но ея нигд не видно. Величiе и блескъ императора ослпили ее, и она не посмла жаловаться на меня. Я узжаю завтра, что бы тамъ ни было.

Ко мн подходитъ слуга епископа аббуны Петроса. Аббуна замтилъ меня въ толп и приглашаетъ къ себ на трапезу…

Пойду…

X

Отъ аббуны Петроса я вернулся домой уже вечеромъ. Утомленная празднествомъ, Аддисъ-Абеба спала. Звзды мирно свтили на безоблачномъ неб, очертанiя предметовъ въ ясномъ и рдкомъ воздух рисовались безобразными черными пятнами. Въ хижин моей было темно. Вс вещи уже были уложены, вьюки заготовлены. Я зажегъ фонарь и осмотрлся. Постель и вещи Терунешь были не тронуты, хижина была пуста. Очевидно, она еще не возвращалась. Но мозги мои отяжелли отъ излишне выпитаго тэча, голову ломило, и я не сталъ раздумывать о томъ, куда могла дваться абиссинка. Слуги спали, и лишь у дверей калитки сонный «забанья»[15] окликнулъ меня. Я прошелъ къ своимъ ящикамъ, замнявшимъ мн постель, легъ и скоро заснулъ тяжелымъ, пьянымъ сномъ. Проснулся я еще ночью. По крайней мр, въ хижин было темно, и звзды глядли мн въ окна. Тоска давила мн грудь. Какая-то унылая псня звенла и переливалась за стной — это она и мучила меня во сн, терзала, и не давала покоя. Плъ женскiй голосъ, сбивался и снова заводилъ грустную псню. Я прислушался. Слова, перебиваемыя трелями и фiоритурами, звучали явственно. Это была псня тоски по чужеземной стран, въ которую но можетъ, въ силу привязанности къ родин, попасть абиссинецъ. Я слышалъ теперь явственно каждое слово африканской псни: