Две повести. Терунешь. Аска Мариам

— Стоить мн послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!

— Гета! Ты не сдлаешь этого! — кротко сказала она. — Гета, во имя нашей любви… Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!

— Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.

— Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ ашкеромъ, но ашкерамъ ты платишь жалованье, мн же ты будешь лишь позволять смотрть на себя.

— А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой перездъ стоить дороже, чмъ вся-то ты стоишь!..

— О-о! — простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнйшихъ ругательствъ.

— Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нтъ лишнихъ ашкеровъ.

— Гета!.. У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ… Мн больно это слышать отъ тебя.

— Ты!?.. Ты смешь!!..

— О, гета! Прости меня! — и она поползла ко мн на колняхъ и хотла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста…

— Гета! — раздался ея душу раздирающiй крикъ. — Гета, прости меня!!..

Я не оглядывался.

— Гета! — донеслось издали.

Я садился на мула. Мн надола эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетлъ до моего слуха. Я оглянулся — мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.

Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тло Терунешь…

XII

Прошло полтора мсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ «Царь», плавно разская винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Вс пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Ясне становилась линiя свтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скат, мстами еще золотые, отъ осенней листвы.

Навстрчу неслись лодки и лодочки, съ боле нетерпливыми родственниками. Среди нихъ, въ пузатой шлюпк, управляемой сухопарымъ грекомъ въ чалм и страннаго фасона пиджак, сидла молодая дама.

Но, Боже мой! Неужели эта красивая дама, моя жена, моя Аня?.

Она меня тоже не узнала.

Когда, наконецъ, пароходъ, ошвартовался у мола, и изъ шлюпокъ съ одной стороны, съ пристани — съ другой, ползли люди, я подошелъ къ ней.

Она смотрла на меня и колебалась.

— Аня! — тихо сказалъ я.

— Ты, Ванюша! — воскликнула она и, обливаясь слезами радости и счастiя, кинулась мн на шею…

Я не плакалъ… Я не смялся… Въ моемъ мозгу на секунду встало срое лицо Терунешь съ пробитымъ черепомъ и страшными вывороченными глазами. И минута счастья была отравлена.

И она, эта маленькая абиссинка отравляла мн такъ потомъ всякую минуту радости, восторга, увлеченiя… И я все помнилъ это жаркое утро, волны Аваша и среди камней тло маленькой женщины, которая любила и умерла любя… И я думалъ про Аню…

Нтъ я ничего не думалъ!!. Но мн становилось горько, пошлыя готовыя фразы: «не я, такъ другой» — «сама виновата» — не успокаивали меня… И это напоминанiе объ ея смерти, было, казалось местью несчастной Терунешь!

1898 г.

С.-Петербургъ.

Аска Марiамъ

I

Александръ Николаевичъ Панаевъ одиноко сидлъ въ маленькой столовой надъ давно остывшимъ стаканомъ чаю, когда къ нему тихо подошла сестра милосердiя и сказала: — «Нина Сергевна кончается!»

Онъ поспшно всталъ, машинально застегнулъ сюртукъ и прошелъ въ комнату больной. Она лежала разметавшись на спин; золотистые волосы разсыпались, словно змйки, по подушк, а худая грудь порывисто, неровно подымалась подъ тонкимъ одяломъ. Лучистые глаза ея горли и прожигали его насквозь; въ нихъ свтились грусть, тревога и любовь. Любви больше всего. Она приподнялась ему навстрчу, (прижала его молодое лицо худыми руками къ своему лицу и покрыла его поцлуями, потомъ своей изсохшей костлявой рукой перекрестила его нсколько разъ, хотла что-то сказать, но уже силы измнили ей, и она упала опять на подушки, какъ падаетъ прекрасный цвтокъ, надрзанный косой. Глаза ея закрылись, потомъ открылись и снова сомкнулись, чтобы уже не раскрываться больше; усталая грудь вздохнула прощальнымъ вздохомъ, болзненный румянецъ сбжалъ съ опавшихъ щекъ, и сердце перестало биться…

Кончено!.. Панаевъ схватился въ безумной тоск за голову, дико оглянулся кругомъ… И почему онъ только не умеръ тогда!..

Смерти Нины Сергевны Мурзиной ждали давно — съ самаго октября мсяца. Она была невстой Панаева, и онъ былъ подготовленъ къ этому концу докторами; спасти ее не могла даже перемна климата. Она была сирота, одинокая, безъ родныхъ. Прекрасная пiанистка, она, по выход изъ института, поступила въ консерваторiю и вскор достигла извстности. Ея имя стало попадаться на афишахъ концертовъ и камерныхъ собранiй, и рецензенты пророчили ей славное будущее. Она жила въ маленькой квартир изъ трехъ комнатъ, уставленныхъ по ея вкусу, полныхъ дтскихъ реликвiй, дорогихъ воспоминанiй. Внки и портреты украшали стны залы, гд надъ всею мебелью доминировалъ солидный рояль; въ спальн было свтло, въ столовой чисто.