Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Потомъ на пути встрчается шумный Хараръ, — этотъ Парижъ Африки съ каменными домами и стнами, съ самобытной арабско-египетской культурой, съ памятниками глубокой древности. Отъ Харара на 60 верстъ тянутся громадныя каменистый, поросшiя лсомъ, Гильдесскiя горы, прорзанныя звонкимъ и порожистымъ ручьемъ Белауа. На краю ихъ — пограничный камышевый городокъ съ населенiемъ изъ сомалей, абиссинцевъ, данакилей и арабовъ — Гильдесса. За Гильдессой на триста верстъ рядъ каменистыхъ горъ, песчаныхъ плоскогорiй, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, сухихъ руслъ, широкихъ ркъ, поросшихъ колючею мимозой, верблюжьей срой травой, молочаями, уныло торчащими у песчаныхъ береговъ — это Сомалiйская пустыня, арена грабежей и разбоевъ. Она оканчивается у берега моря, и пески ея омыты зелеными волнами Тихаго океана.

На седьмой день пути я со своими слугами и караваномъ углубился въ Данакильскую степь и около полудня расположился бивакомъ на берегу рки Аваша. И впередъ и назадъ видна ровная песчаная степь, поросшая травою и на далекомъ горизонт окаймленная синеватыми зубцами горъ. Эта равнина прорзана проваломъ. Необъяснимыя силы природы раздвинули почву, и дв, почти отвсныя стны дали протокъ водамъ. Вода шумитъ и клубится между громадными валунами, пнится и вдругъ, успокоившись, вся неровная, покрытая волненiемъ, спускается внизъ. Мимозы развсили свои втви между камней, и трава мстами пробивается изъ голой скалы. Здсь, надъ ркою нависъ желзный мостъ французской работы. Но имъ мало пользуются. Большинство каравановъ идетъ бродомъ, и только лтомъ можно видть муловъ, бредущихъ между желзныхъ перилъ висячаго моста.

Я выбралъ мсто за Авашемъ, подъ тнью нсколькихъ мимозъ, разбилъ палатку и остановился на ночлегъ. Никогда я не чувствовалъ себя въ Абиссинiи такъ спокойно, какъ эту ночь. Авашъ — это первый серьезный рубежъ, за Авашемъ пойдутъ земли раса Маконена, гд законъ строже, а властитель, жившiй долго въ Италiи, гуманне. Терунешь была забыта.

Теплый день смнился прохладной ночью. Гд-то ревелъ оселъ, да шакалы тянули свой неизмнный визгливый концертъ. Далеко на горизонт видно было огненное море: то горла степь подожженная случайно или нарочно.

Я сидлъ у палатки, смотрлъ какъ весело пылалъ костеръ подъ котелкомъ, въ которомъ кипло и шипло мясо барана — мой ужинъ. Вдали надъ горами кроткимъ свтомъ сiяли семь звздъ Большой Медвдицы, и надъ ними ярко горла Полярная звзда. И казалось мн, что я вижу тамъ, прямо надъ этой одинокой звздой, городъ, залитый огнями, полный шума экипажей и людской толпы. И вижу я комнаты въ высокомъ дом, черный комодъ, накрытый скатертью, зеркало на немъ, шкатулки, круглый столъ и лампу съ гирляндой бумажныхъ цвтовъ на колпак, и альбомъ съ оторванной мдной застежкой, и кипу газетъ, и русую головку Ани, склонившуюся надъ книгой. И книга объ Абиссинiи, и мысли обо мн! И вспоминалось мн стихотворенiе, давно, давно гд-то слышанное:

…Что-то въ уютномъ твоемъ уголк?

Слышенъ ли смхъ, догораютъ ли свчи?..

Нигд, нигд такъ не любишь, такъ не цнишь стихи, какъ въ пустын, когда сидишь одинъ съ глазу на глазъ съ Богомъ, и сердце открыто, и сердце рвется, и стремишься въ безконечную даль, къ любимому человку…

Я поужиналъ, осмотрлъ костры, разставилъ часовыхъ и заснулъ такъ спокойно, такъ хорошо, какъ давно не спалъ.

Я проснулся довольно поздно. Солнце уже встало, слуги возились съ вьюками, мой мулъ былъ осдланъ. Въ ожиданiи я отошелъ отъ бивака и залюбовался бшенымъ Авашемъ, далью золотистой степи за нимъ и фiолетовыми горами на горизонт.

И вдругъ я увидлъ какой-то блый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорог.

«Курьеръ!.. — мелькнуло у меня въ голов. — Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрчу…

Длинная одежда била по ногамъ и развва-лась на бгу — это была женщина…

Это была Терунешь!..

Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарло на много лтъ. Одни глаза горли дикимъ блескомъ. Въ курчавой голов застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.

— Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! — вн себя отъ радости, съ мольбою въ голос воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. — Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ — я догнала тебя!..

Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тл есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, — быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою — и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колнопреклоненную женщину.

— Терунешь! — сказалъ я. — Какъ смла ты бжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что теб за это будетъ?!

— О, господинъ… — тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мн руки…