Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Александръ Николаевичъ Панаевъ уже полгода былъ ея женихомъ, а познакомился и полюбилъ ее въ консерваторы. Онъ былъ выдающiйся скрипачъ съ блестящей артистической карьерой впереди. Они играли вмст и порознь, она аккомпанировала ему, скрипка и фортепiяно сливались, въ унисонъ стучали сердца; игра прекращалась, глаза искали глазъ, губы сливались въ поцлу. Когда молодъ, красивъ, когда будущее такъ ясно глядитъ изъ мрака неизвстности — это такъ понятно и такъ просто. Они объяснились — оба были одиноки — и поршили повнчаться въ ноябр — es ist eine alte Geschichte!

Несмотря на осень, на слякоть, на дожди и распутицу они весело праздновали весну своей любви, привтствовали зарю новой жизни. Поздки по магазинамъ, катанья на лихач на Стрлку, счастье, которое брызгало и дразнило окружающихъ, — все это не годилось для холод-наго и сухого Петербурга. Густые туманы покрывали улицы, срый заливъ съ свирпымъ рокотомъ затоплялъ острова, смерть въ пролетк на резиновыхъ шинахъ носилась по улицамъ, разбрызгивая заразу, — а они весело смялись, любуясь наводненiемъ, непринужденно болтали, маршируя подъ руку по туманнымъ улицамъ… Она заболла. Это случилось въ конц сентября, когда желтые, красные, коричневые и зеленые листья пестрымъ ковромъ устилали острова… Она начала покашливать. Въ размах своего счастья они не обратили на это вниманiя; кашель сталъ зловще, она слегла, чтобы больше не вставать.

Ему не врилось, чтобы судьба была такъ жестока, чтобы она прервала ихъ псню любви, — но это было такъ. Онъ не врилъ, что она умретъ, и даже теперь, стоя надъ холодющимъ трупомъ, онъ все чего-то ждалъ, на что-то надялся, все не прощался со своей красной мечтой о счастьи, о любви и о жизни вдвоемъ другъ для друга.

Но все было кончено! Она умерла…

Пришли гробовщики, сняли мрку; онъ здилъ въ газету, сдавалъ объявленiя, былъ въ бюро похоронныхъ процессiй, извщалъ консерваторiю, гд она преподавала. Квартира ея, въ которой онъ прожилъ, почти не раздваясь, послднiя дв недли, стала наполняться незнакомымъ народомъ. Появился священникъ, пвчiе; заунывное панихидное пнiе огласило стны, гд еще такъ недавно гремли вальсы и фуги, сонаты и симфонiи. Кто-то завсилъ портреты полотномъ, затянулъ непрозрачной кисеей зеркало. Въ зал поставили катафалкъ, привезли блый глазетовый гробъ, одли Нину Сергевну въ подвнечное платье, нацпили флеръ д'оранжи, положили въ гробъ.

Все длалось само собой, какъ будто и помимо Александра Николаевича, который безучастно бродилъ по комнатамъ, или подолгу смотрлъ на безжизненное мертвое лицо, стараясь запомнить дорогiя черты. И такъ прошло три дня, и наступила послдняя ночь.

На двор бушевала буря. Холодный втеръ билъ дождемъ въ стекла, дребезжалъ печными вьюшками, завывалъ въ труб. Въ квартир стояла тишина. Кухарка улеглась на кухн спозаранку, псаломщикъ почиталъ псалтырь до одинадцати часовъ, а потомъ заснулъ въ прихожей, и тихо стало кругомъ. Александръ Николаевичъ не спалъ. Онъ то ходилъ по столовой взадъ и впередъ, что-то обдумывалъ, что-то соображалъ, то останавливался, прислушивался къ завыванiю втра и звону стеколъ, морщилъ брови и кусалъ усы.

Ему было грустно и обидно за себя.

Потомъ онъ прошелъ въ залу. Три свчи въ высокихъ подсвчникахъ тускло мерцали. Ихъ желтое пламя то поднималось кверху, и тогда черная копоть тонкой змйкой вилась къ потолку, то упадало и чуть мерцало въ широкой свч. Отъ этихъ перемнъ колебались тни отъ рсницъ и носа покойницы, и казалось, что она щурила свои вки, хотла ихъ разомкнуть, улыбалась полуоткрытымъ ртомъ. Долго смотрлъ Панаевъ на блыя тонкiя руки, на лицо съ ввалившимися щеками, на золотые кудри волосъ и блдныя губы. Его сердце сжималось тоской, билось и колотилось, просило чего-то… чего? — онъ самъ не зналъ.

Онъ поднялся по обитымъ чернымъ сукномъ ступенямъ катафалка, нагнулся и припалъ губами къ холоднымъ и твердымъ губамъ. И долго онъ цловалъ…

Ему казалось что отъ любви и жара его поцлуевъ кровь разливается по ея тлу, руки длаются мягче, тепле.

Горе сломило его. Силы покинули, онъ упалъ къ подножью катафалка и въ горькихъ рыданiяхъ катался и корчился на полу, среди внковъ изъ розъ и флеръ д'оранжей…

Вдругъ надъ нимъ раздался шорохъ. Панаевъ затихъ съ сильно бьющимся сердцемъ, ожидая чего-то волшебнаго, чего-то необыкновеннаго, сверхъестественнаго. Какое-то дыханiе, тихое и робкое, какъ втерокъ передъ закатомъ, пронеслось надъ нимъ, и, вмст съ тмъ, паническiй страхъ напалъ на него, забрался въ его душу, и онъ лежалъ, не смя пошевельнуться, боясь открыть глаза.

Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всмъ своимъ тломъ, какъ покойница поднялась, сла въ гробу и смотрла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себ, хотлъ повернуться, открыть глаза — и не могъ.

И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.