Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Нину Сергевну похоронили. Панаевъ забралъ съ ея квартиры внки и портреты — послднее воспоминанiе о той, которую онъ любилъ, и уединился въ своей квартир. Искусство его доставило ему почитателей, деньги, связи; онъ былъ молодъ, красивъ, дамы ухаживали за нимъ, но онъ былъ вренъ памяти своей Нины и жилъ одиноко, никого не любя, ни за кмъ не ухаживая.

Такъ прошло пятнадцать одинокихъ скучныхъ лтъ. Петербургъ за эти пятнадцать лтъ ему надолъ. Улицы производили на него гнетущее впечатлнiе своей срой толпой, срыми домами, срой слякотью мостовыхъ. Его тянуло путешествовать куда-нибудь на югъ, въ новыя

страны, гд другiя понятiя, другая жизнь, хотлось бороться съ природой, преодолвать горы, переплывать моря и рки.

Однажды онъ зашелъ къ своему прiятелю доктору, человку много путешествовавшему.

— Э, батенька мой, — сказалъ хозяинъ, пожимая ему руку, — да какъ же вы измнились! Разв можно жить такимъ анахоретомъ? совсмъ пустынникомъ стали, нигд не бываете, все скрипка, да скрипка, а вдь отъ одной-то скрипки и съ ума сойти можно.

— Что длать, Михаилъ Петровичъ. Общество меня не тянетъ. Я зваю подъ салонные разговоры…

— Кто же васъ гонитъ въ салоны?! Ну, путешествуйте, здите верхомъ, на охоту ходите, а то… Сколько вамъ лтъ?

— Тридцать девятый пошелъ.

— А вдь вамъ пятьдесятъ можно дать. Вонъ и волосъ сдой показался. Сами себ жизнь портите скукой. Смотрите на нее веселе.

— Я и то хочу путешествовать, Михаилъ Петровичъ! Только не по шаблоннымъ мстамъ, не по Волг, не на Кавказъ, не въ Италiю, не въ Тронгеймъ, а куда-нибудь въ дичь и глушь, въ Сибирь, или въ Туркестанъ.

— Отличное дло придумали. Я вотъ все такъ: какъ защемить сердце по людямъ, какъ подумаю, что, пожалуй, вкъ бобылемъ остаться придется, такъ сейчасъ придумываю поздку куда-нибудь. Вонъ посмотрите-ка, сколько альбомовъ понабралось, а вдь все самъ снималъ своеручно…

Въ это время вошелъ лакей — доктора просили въ прiемную: онъ вышелъ, и Александръ Николаевичъ остался одинъ. Онъ сталъ перебирать альбомы и вдругъ вздрогнулъ.

Передъ нимъ была фотографiя, изображавшая таинственный городъ, виднный имъ во сн у гроба Нины Сергевны. Т же большiя ворота, заложенныя неровными досками, дрючокъ съ цвтной тряпкой на немъ и толпа черныхъ людей въ блыхъ плащахъ у входа. Онъ заложилъ эту фотографiю бумагой и уже боле внимательно сталъ разглядывать виды. Вотъ смоковница, которую едва могутъ охватить десять человкъ, и въ тни ея отдыхаютъ ослы съ мшками на спинахъ, и черные люди сидятъ на корточкахъ, охвативъ ладонями колна. Вотъ толпа черныхъ людей съ копьями и плащами пляшетъ и бснуется на пыльной дорог…

Дальше Панаевъ не могъ смотрть. Мертвое лицо Нины Сергевны появилось передъ нимъ, какъ будто бы онъ вчера только видлъ его, а въ ушахъ съ полной отчетливостью прозвучала фраза: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ».

Страшно волнуясь, едва дождался онъ возвращенiя доктора.

— Скажите, докторъ, это что за виды? — спросилъ онъ.

— Абиссинскiе, уважаемый Александръ Николаевичъ. Вотъ страна, куда бы вамь похать: тамъ и нервы ваши успокоятся, и чудная природа заставить позабыть тоску.

— А это что за городъ?

— Хараръ.

— Далеко до него?

— Отъ Питера въ мсяцъ можно дохать.

— Это что за пляска?

— Это галласская фантазiя.

Александръ Николаевичъ не спрашивалъ, что значить «фантазiя»; ему было достаточно того, что онъ видлъ во сн мста, которыхъ никогда наяву не видалъ и которыя существуютъ, тмъ не мене, на самомъ дл. Докторъ взялъ, между тмъ, альбомъ изъ рукъ Александра Николаевича и задумчиво, отдаваясь воспоминанiямъ, перелистывалъ его.

— А какой запахъ иметъ Хараръ! — проговорилъ онъ мечтательно, — за версту чувствуешь. Пахнетъ и ладаномъ и олеандромъ, и бананами, и еще какою-то особенною чисто харарскою вонью…

— А хороши тамъ ночи? — съ волненiемъ въ голос спросилъ Панаевъ, вставая со стула и прохаживаясь по мягкимъ коврамъ, устилавшимъ гостиную доктора.

— Еще бы! Африканскiя ночи! это нчто волшебное. Луна, — не ваша гамбургская жестянка, а полная, свтлая, какъ расплавленное серебро; не робко глядится сквозь туманъ, а во вс глаза смотритъ на высокiя горы, на ароматныя кофейныя плантацiи и на черный городъ черныхъ людей! А звзды! Южный крестъ, Орiонъ, Сирiусъ и масса еще крупныхъ и яркихъ высоко-высоко горятъ въ безоблачномъ неб. Нтъ, дорогой Александръ Николаевичъ, ничто не сравнится съ харарской ночью!

Панаевъ уже не слушалъ больше доктора: свои мысли одолли его.

— А что значить, Михаилъ Петровичъ, спросилъ онъ, наконецъ, у доктора посл долгаго молчанiя, — что значить: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ», и на какомъ это будетъ язык?

Тутъ уже докторъ удивился.

— Да откуда вы знаете, многоуважаемый? Это … это по абиссински и значить «ступай въ мой домъ, хорошiй мальчикъ».

— И это врно?

— Точно. Но откуда вы это знаете? Вы меня несказанно поразили.

— Я самъ, докторъ, такъ пораженъ, что кажется съ ума сойду! — смущенно проговорилъ Александръ Николаевичъ, торопливо попрощался съ докторомъ и ушелъ домой.

IV