Две повести. Терунешь. Аска Мариам

— Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь… Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей земл. Если твоя любовь не перемнится, — ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свтлая ласточка, мой покой и счастiе… И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской… И ты придешь ко мн, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь… Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!

Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тло на вчное ложе…. А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная псня, звучавшая совсмъ подл, странный свтъ не разбудили его. Онъ сдлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза…

II

Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мсяца. Онъ освщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на дн которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бломъ плащ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человкъ еле могли обхватить его, а подъ тнью его отдыхалъ цлый караванъ. Маленькiе ослики съ мшками на спин щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидли на корточкахъ у тлющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторон отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядк на пол сухой травы, окруженномъ стною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хоровод, топая ногами и размахивая копьями и блыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стны недвижныя, словно застывшiя сидли на корточкахъ, охвативъ колни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одтыя въ длинныя желтовато-блыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.

Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затмъ раздались возгласы: «Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!» и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и блыми плащами.

Александру Николаевичу хотлось подойти и ближе посмотрть на эту дикую пляску; онъ сдлалъ движенiе, пошевельнулся — и проснулся.

Блдное утро смотрло сквозь спущенную штору, пахло цвтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнли, и блыя щеки еще боле ввалились. Въ комнат было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей звалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.

Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замтилъ, что втка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацпить ее обшлагомъ, когда цловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, — ему легче было смотрть на поблекшее лицо своей невсты. Изъ сновиднiя онъ ничего не помнилъ.

Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскор маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пвчiе; гробъ, стали забивать.

Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послднiй разъ, чтобы поцловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.

Но это было только одно мгновенiе. Онъ поднялся отъ гроба, еще разъ взглянулъ на блдное и строгое лицо мертвой, отвернулся и съ рыданiемъ, шатаясь, сошелъ съ катафалка…

III