Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Терунешь привязалась ко мн еще больше, но, странное дло, чмъ больше она меня любила, тмъ холодне становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рже видлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видлъ ее только въ т минуты, когда хотлъ ее видть и ласкать. Теперь она всегда была при мн, и то, чего, я прежде не замчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мн слышался запахъ чеснока въ моемъ дом, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цлые дни мы просиживали вмст, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бжалъ на дворъ, смотрлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонт полярную звзду.

Тогда Терунешь выбгала ко мн, тревожно хватала меня за руку и говорила: — «пойдемъ». Она увлекала меня въ хижину, зажигала лампу, доставала ящикъ съ деньгами и считала звонкiе и свтлые талеры, раскладывая ихъ кучками по двадцать штукъ на стол.

— Три тысячи, — говорила она мн, восхищенно хлопая въ ладоши: — три тысячи двсти двадцать два, и еще есть соли… — А! Хорошо!.. Не грусти — мы скоро удемъ отсюда, и теб будетъ хорошо.

Я пожималъ ей руку, но мое сердце молчало, и я искалъ и не находилъ ни слова сочувствiя, ни тни любви къ моей маленькой Терунешь. Любовь, такъ быстро захватившая меня, такъ же быстро и сгорла, и, вмсто яркаго пламени страсти, остался лишь холодный пепелъ, подъ которымъ разгоралась угасшая было любовь къ моей русской, родной Ан…

— Сколько нужно талеровъ, чтобы дохать до Петербурга? Три тысячи мало?.. Ну, а пять тысячъ?.. Я думаю, что пяти тысячъ достаточно — это вдь очень много!!. Мы подемъ на своихъ мулахъ. Мой отецъ дастъ намъ своихъ до Харара, и его солдаты проводятъ насъ… А какъ ты обрадуется, когда снова увидишь море, высокiе дома и своихъ москововъ… И я тогда буду счастлива, еще счастливй, чмъ теперь… Я бы и теперь была счастлива, но я вижу, что ты все недоволенъ, — вотъ и я тоскую.

Бдная, бдная Терунешь! Какъ могъ я ей сказать въ эти минуты, что я не покупаю новыхъ товаровъ потому, что деньги скоплены, и я жду только случая, чтобы ухать въ Россiю, одному, безъ маленькой Терунешь, ухать къ Ан…

И я хмурился и молчалъ, и зналъ, что настанетъ, и скоро, тотъ день, когда я прощусь съ нею и убью ее на вки, оставлю здсь съ разбитымъ сердцемъ, съ навсегда загубленною жизнью.

И, — стыдно сознаться, — я искалъ случая, чтобы придраться къ ней, искалъ въ ней недостатковъ, но чмъ боле я бранилъ и сердился на нее, тмъ ласкове становилась она и больше любила….

Это приводило меня въ отчаянiе, и я все откладывалъ роковую развязку…

VIII

Я помню, какъ сейчасъ, этотъ день. Лто прошло. Ливни прекратились. Стояла роскошная тропическая осень. Травы были въ ростъ человка, чудные цвты цвли и благоухали между ними. Терунешь приносила мн цлые букеты и гирляндами украшала мою хижину. Въ ея глазахъ свтился какой-то особенный огонекъ, и мн нечего было долго догадываться: она была матерью… Матерью моего ребенка!

Отъ одной этой мысли меня бросало въ жаръ. А Терунешь не понимала моего душевнаго состоянiя и ласкалась ко мн попрежнему, будто гордясь своимъ положенiемъ.

Однажды, ко мн въ лавку зашелъ старикъ поваръ Захарычъ изъ посольскаго двора.

Поворчавъ и пославъ тысячу проклятiй Абиссинiи и абиссинцамъ, назвавъ себя старымъ дуракомъ за то, что похалъ въ такую даль, онъ подалъ мн свою заскорузлую руку, потомъ потянулся и вытащилъ изъ-за пазухи конвертъ. Это было письмо ко мн отъ моей Ани.

Она писала на-авось. Все письмо было проникнуто любовью ко мн. Она ни на минуту не переставала думать обо мн, любить меня. «Прiзжай скоре, — писала она въ заключенiе — Ты пошлешь мн телеграмму о дн твоего прiзда, и я встрчу тебя на борту парохода. Прiзжай, мой ненаглядный!.»

Я плясалъ и прыгалъ по хижин къ великому удивленiю Захарыча и смху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазин.

— Что ты, съ ума спятилъ? — сурово остановилъ меня Захарычъ.

— Домой, Захарычъ; ты пойми, я ду домой… Когда?. Сегодня, завтра, какъ можно скоре.

— Отъ кого письмо-то? — попрежнему сурово буркнулъ Захарычъ.

— Отъ жены.

— Отъ жены…. А эта какъ же?.. Не хорошо, — и Захарычъ кивнулъ головой на входившую въ это время Терунешь.