Две Розы

– А, я поняла… Конечно, как же я сразу не догадалась… Ты женился на мне, чтобы превратить меня в поломойку и в судомойку, да? В женщину с тряпочкой, которая весь день передвигается по дому и смахивает пыль с мебели, да? Которая с утра до вечера борщи варит и пироги печет?

– Ну, зачем же с утра до вечера… Я думаю, приготовление борща много времени не занимает. Хотелось бы, знаешь, иногда и борща поесть… И от пирога я бы не отказался, если уж на то пошло.

Алка хотела что-то сказать, но от излишнего возмущения только открывала рот и лихорадочно трясла ладонями перед лицом. Наверное, возмущения было так много, что нужные слова не находились.

Но наконец и они нашлись. Но лучше бы и впрямь не находились, честное слово… Потому что произнесены были Алкой на высшей точке того возмущения, которое сносит голову напрочь…

– Ты что… Ты что думаешь, идиот, я тебя и в самом деле люблю, что ли? Ты прямо такой супермужчина, да? Так, что ли, ты о себе думаешь? Да чтобы я… Твоей поломойкой да судомойкой сделалась… Чтобы про себя забыла, про свой талант забыла… Я ведь знаю, что он у меня есть, и никто не убедит меня в обратном, понял? И даже ты… Да кто ты такой есть вообще, а? Если хочешь знать, я за тебя замуж вышла только потому, что у тебя своя квартира есть! Чтобы московскую прописку получить, понял? А еще я твою фамилию взять хотела, потому что Алла Ильинская гораздо лучше звучит, чем Алла Михайлюк! И ты…

Что бы там ты о себе ни думал… Ни думал…

Алка вдруг остановилась, глянула на него в ужасе, закрыла рот рукой. И нехорошо дернулась всем телом, и он с трудом понял, что она там бормочет через ладонь:

– Мне плохо, Гриш… Ой, не могу, мне плохо… Я же целую бутылку виски… Одна…

Он не стал ждать, когда ей будет бесповоротно плохо, подхватил, быстро поволок в туалет. Потом умывал ей лицо холодной водой в ванной, и опять ей было плохо, и опять тащил ее в туалет…

Провозился весь вечер, пока не уложил бедную Алку в постель. И всю ночь пил на кухне водку, вспоминая ее пьяную отповедь. Изводил сам себя сказанными Алкой злыми словами – про московскую прописку и про более звучную фамилию Ильинская, чем Михайлюк…

Заснул только под утро. Но поспать удалось недолго, потому как проснувшаяся Алка сама его разбудила, не терпелось ей в раскаяние пуститься, придумать какие-то извинительные объяснения своим жестоким словам…

– Да ты пойми, Гришенька, я ведь только расшевелить тебя хотела, позлить немножко, и все… Вовсе я так не думаю, что ты! Я тебя очень, очень люблю… Ты сильно обиделся, да? Ну прости… Ну дура я, сознаю… Хочешь, кофе тебе сварю? Или яичницу с колбасой сделаю? А хочешь, борща наготовлю целую кастрюлю? И пирог тоже… Я ведь умею пироги печь, ты не думай, меня мать всему научила… Я ведь в такой семье выросла, да, где по воскресеньям обязательно пекут пироги, и это считается чуть ли не традицией… Представляешь себе, да? Если воскресенье, то обязательно пироги должны быть, хоть умри! Смешно, да… Ну что ты от меня отворачиваешься, а? Гришенька? Ну скажи, какой мне надо быть, честное слово, я такой и буду, Гришенька!

– Хм… Где-то я уже видел подобную сцену, в каком-то кино, кажется… – бурчал он обиженно, пытаясь натянуть одеяло на голову. Потом сел на кровати, сжимая руками болезную похмельную голову, проговорил то ли насмешливо, то ли страдальчески: – А, вот, вспомнил! Вчера по телевизору старую комедию гоняли, «Любовь и голуби» называется! Там Васина любовница Раиса Захаровна, когда Вася решил уйти, точно так говорила, слово в слово! Мол, скажи, какой мне надо быть, Васенька, я такой и буду! Очень смешно было, ага…

– Но ведь ты не уйдешь от меня, Гришенька, правда? – Алка не услышала в его голосе насмешливости.

А может, и услышала, да просто обижаться не захотела. Потому что другая у нее задача была – как бы не вылететь в одночасье из квартиры с московской пропиской да с красивой фамилии не соскочить. Это ж понятно…

А потом она принялась плакать. Даже не плакать, а скулить жалобно, как собачонка. А в перерывах между слезными приступами еще и рассказывала, как всю жизнь жила мечтой стать певицей… Хоть и росла в маленьком затерянном городке, в семье, где по воскресеньям пекут пироги и никто ни о чем глобальном не мечтает… А вот она да, она посмела мечтать. Но никто в ее талант не верил, и это так ужасно, просто хоть ложись и умри… В какой-то момент ему и впрямь ее жалко стало, и она это сразу почувствовала, заговорила еще горше, еще жалобнее:

– Мне ведь ничего не надо от тебя, Гришенька, ни прописки твоей, ни фамилии, совсем ничего… Мне надо, чтобы ты просто меня понимал… Чтобы верил в меня… Мне очень, очень нужна твоя поддержка, именно твоя, и ничья больше! Ну помоги мне, пожалуйста, очень тебя прошу… Только ты один можешь мне помочь, потому что… Потому что я знаю, что ты меня любишь… И я тебя очень люблю…

В конце концов он раскис и наобещал Алке золотые горы. То есть понимание обещал, веру в ее талант и поддержку. Именно то, что обещать всегда легко, а вот исполнить потом очень трудно. Но он честно старался, как мог…