Две сестры

Абель угадал опасения, которые я не решалась ему высказать. Он старался успокоить меня тем, что все окрестное население с утра съехалось в Шарлевиле. В вагоне он ехал один; остальные вагоны были или пусты, или заняты путешественниками, отправлявшимися в Бельгию и не обратившими на него никакого внимания. Он скрыл свой черный фрак и белый галстук под дорожным плащом, на глаза он нахлобучил мягкую войлочную шляпу, — словом, он был убежден, что сделал все как нельзя более осторожно и ловко.

Я не разделяла его уверенность, но в глазах его было столько радости и любви, что у меня не хватило духу его бранить. Я сама была так счастлива, нам столько нужно было сказать друг другу, — не до того нам было, чтобы заботиться о том, что про нас скажут другие. Нувиль успел передать ему мои слова, которые изменили его прежнее решение. Раз я его любила, он не хотел более удаляться. Он будет давать концерты по окрестностям; это объяснит его пребывание в наших местах. Он готов был ждать свадьбы целый год, но не хотел терять меня за это время из виду.

Он казался таким счастливым, что у меня не хватало духу его разочаровывать. В его присутствии, видя его таким восторженным и взволнованным, под взглядом его чудных глаз, я невольно сама разделяла все его золотые мечты, и сопротивление моей сестры представлялось мне таким ничтожным препятствием.

Я вспомнила первая, что его, быть может, уже ждут, и многочисленная публика удивляется его отсутствию. Я принудила его взглянуть на часы, принудила удалиться. Сам он готов был пробыть здесь целую вечность; он был как пьяный, он утратил всякое понимание действительной жизни. Сара просыпалась; я не хотела, чтобы она его увидела. Я вытолкала его из беседки, но он схватил мои руки и осыпал их поцелуями. Наконец он ушел и успел, как я узнала впоследствии, как раз к той минуте, когда ему следовало сыграть свою самую эффектную пьесу. Один Нувиль догадался, откуда он. Что касается остальных, никто, по-видимому, и не заметил его исчезновения.

Вечером за ужином мой отец поздравил Аду с ее обращением на путь истины.

— Представь себе, — обратился он ко мне, — в первый раз в жизни она пришла в восторг, она аплодировала.

— Добавьте же, что я первая бросила букет Абелю. Но только не приписывайте этого поступка восторженному удивлению. Я просто видела, что эти провинциалки не знают, как справиться со своими букетами, которые они привезли для него. Ни одна не решалась бросить ему свое приношение первая. С них, право, сталось бы, что они так и уехали бы со своими букетами домой. Это было бы уж слишком обидно для этого баловня прекрасного пола. Я обязана была оказать ему любезность за то удовольствие, которое он вам доставил. Я взяла на себя инициативу и, — согласитесь, папа, — взяла ее не без изящной развязности.

— Да, — смеясь, отвечал отец, — ты точно хотела сказать всем этим бедным барыням: смотрите-ка, как эти вещи делаются в Париже. Впрочем, тебе бы следовало сделать оговорку в твоих насмешливых отзывах. Ведь там были и не одни провинциалки.

— Это правда. Там была старая леди Госборн с m-lle д’Ортоза. Они приехали только во второй половине концерта, что, по-моему, уж чересчур по-столичному.

И моя сестра дала волю своему язычку насчет этих дам.

Леди Госборн и ее сын, Ричард, жили в своем замке Франбуа недалеко от нас. Наше знакомство с ними ограничилось обменом церемонных визитов. Наш скромный образ жизни шел слишком вразрез с роскошью и шумом, господствовавшими в Франбуа. Леди Госборн произвела на меня впечатление доброй женщины, и только, но Ада находила ее безобразной (она действительно была некрасива) и донельзя смешной (одеваться она, точно, не умела со вкусом).

Что касается m-lle д’Ортоза, то это была личность совсем иного закала. Красавица собой, она своими туалетами могла служить образцом для самых отъявленных щеголих. Она была родом из знатного семейства, но бедна, и последние два-три года проводила лето у леди Госборн. Во всей окрестности она обращала на себя внимание умом, красотой и независимостью своего нрава; ее считали эксцентричной, а это в провинции составляет немаловажное обвинение. Про нее много говорили и дурного, и хорошего. Одни уверяли, что она в связи с молодым лордом; другие — что все блистательные посетители, наезжавшие в Франбуа — ее любовники; третьи, наконец, были того мнения, что за ней хоть и водится грешок кокетства, но что поведение ее, в сущности, безукоризненно. Бедные не могли нахвалиться ее щедростью.

Я не имела никакого определенного мнения на ее счет, но сестра моя произносила над ней свой приговор очень решительно, и сквозь злословие, которым дышали ее отзывы, проглядывало пламенное любопытство.

— Ну что вы скажете, — обратилась она к нам, — о девушке, которая рыщет со всеми шалопаями, которые съезжаются в Франбуа со всех четырех сторон света? Я допускаю, что при всем том она может оставаться честной девушкой, но чтобы находить удовольствие в обществе стольких вертопрахов, нужно самой иметь уж очень мало мозга в голове.