Две статьи и одна лекция

Но вернемся к Достоевскому, который так любил апеллировать к народной вере, к вере русского народа. Не только официальная доктрина Православной Русской Церкви, но и — в особенности — народные верования, как о них сви­детельствует фольклорная поэзия (блестяще описанная в свое время Георгием Федотовым), выдвигают в личности Христа черты силы и могущества. Образ Богородицы — вот что в народных русских песнях несет в себе всепрощение, нежность и кроткое молчание; но образ Сына почти неизменно суров. Христос Достоевского, целующий Великого инквизитора в уста, этот Христос-Мечта­тель, тоже уклончивый, ничем не напоминает Лик Нерукотворный русских традиционных икон, столь характерную иконографию русского «Спаса», впрочем, не следует забывать, что русская икона — это великое эстетическое а духовное открытие нашего столетия — для Достоевского, как и для большин­ства его современников, за исключением старообрядцев, еще оставалась за се­мью печатями. Христианское воображение этого великого антагониста католи­чества питалось созданиями католического искусства; христианским эстетиче­ским идеалом для него, как и для его персонажей, был «идеал Мадонны».

Несомненно, молчаливые жесты Христа Достоевского в присутствии Вели­кого инквизитора напоминают некоторые евангельские парадигмы: так, еван­гельский Христос целует Иуду и молчит перед Пилатом. Исходя из посылок Достоевского, можно легко вообразить, что Великий инквизитор одновремен­но отождествляется и с Иудой в качестве неверного ученика, и с Пилатом в ка­честве представителя имперского и репрессивного римского духа. В этом есть резон; даже адвокат дьявола, каковым выступаю здесь я, обязан это признать. ,Но, в конце концов, тон делает музыку. В непосредственной художественной образности самого текста молчание Христа приобретает какие-то психологи­ческие качества сновидения; атмосфера, совершенно неизвестная Евангелию. Это молчание оставляет по себе некую пустоту, которую многозначность поз­воляет заполнять самым противоречивым образом.

Заметим в скобках: загадочное молчание — не единственный прием Досто­евского, способный произвести такой эффект. Вспомним, например, знамени­тую речь Достоевского о Пушкине, произнесенную 8 июня 1880 года по слу­чаю открытия памятника великому поэту. Нам известны многочисленные сви­детельства о том, как эта речь в момент произнесения смогла объединить в об­щем порыве одобрения самых непримиримых антагонистов. Все — правые и левые, монархисты и либералы, патриоты и «западники» — нашли в ней то, что хотели услышать. Но какой ценой: наутро, освободившись от гипноза за­хватывающей риторики, слишком многие из них пережили большое разочаро­вание.

Однако речь эта, благодаря своему жанру, предполагающему более или ме­нее прямое высказывание говорящего, представляет собой скорее исключение в творчестве Достоевского. Обычно же Достоевский, которого можно представить некоторым центром русской философии, не выражает себя открыто в собственном говорении даже в той мере, какую предполагает для автора форма обычного романа, не говоря уже о так называемом романе «философском» в принятом смысле этого термина, то есть форме инсценированных диалогов и чисто иллюстративных эпизодов, притч, преобразованных в моралите, которы­ми облечены дидактические идеи (жанр, идущий от Вольтера до Сартра и Ка­мю). Достоевский, напротив, создает весьма специфические тексты, которые Михаил Бахтин назвал «полифоническим романом»; иначе говоря, он создает речевое пространство, в котором вопрос — «кто это говорит?» - вызывает не­предвиденные и весьма тяжелые апории[2].

Таково хитроумие этого великого писателя: он не дает поймать себя на слове.