Две тетради

От метро мы шли пешком. До её дома допёрли во втором часу. Посидели перед домом. Поболтали о жизни. Она всё волновалась, как я доберусь на свой Васильевский, а я об этом и не думал. Мне хотелось поцеловать её, но я не решался. Сидим, разговариваем и вдруг — нате! Она же поймёт, что это несерьёзно, а так… Я спросил, не будет ли волноваться её Мама. Она сказала, что Мама работает в ночь. Пригласила зайти.

У них с матерью двухкомнатная квартира. Отец прописан с ними, а сам, вроде моего, только в другую сторону. Дом — шикарный! Два лифта, мусоропровод. Потолки приличные для новостроек. Прихожая большая, стенные шкафы. Обстановка, конечно, не фонтан. У Гальки комната с лоджией. Она показывала квартиру, пока кипятилась вода для жратвы. Я спросил, не страшно ли жить на четырнадцатом этаже? Она ответила, что отсюда до Бога ближе. Я похвалил её за остроумие.

Заморив червячка, мы опять разговорились о разных вещах. Рассказывали о себе, о друзьях. Курили. Другие парни не любят, чтоб девка курила, а по мне всё равно. Лишь бы как следует, взатяг. Разговор сникал, а я думал: «Что же дальше?»

Она сказала, что если я хочу спать, то могу лечь. Перед приходом Мамы она меня разбудит. И я уйду. Мне не хотелось спать, а хотелось ещё побыть с ней. Это ведь здорово! Ещё сегодня были чужие люди. Она накрашенная, внешне пустая кукла. Не знаю, чем казался я. А теперь сидим в её доме и говорим, как самые близкие люди. Наверное, мы с ней в чём-то похожи, раз так скоро сошлись. Я думал об этом, пока она мыла посуду. Потом мы пошли в её комнату. Закурили. Мне захотелось показать ей порнографический журнал, который мне сегодня вернул Вадим. Я спросил Галю, как она относится к порнографии? Она сказала, что это — ужасная гадость. Но журнал посмотрела и опять сказала то же. Я обратил внимание на то, что мне было приятно, когда Галя смотрела журнал. И когда она подняла голову, которую склонила над ним, то я поцеловал её. Посадил к себе на колени и продолжал целовать. Мне хотелось узнать всё её тело. Она снимала мои руки с коленей и грудей. А у меня было непередаваемое чувство того, что, устроенные природой по-разному, чтоб соединяться в единое целое, мы можем сейчас увидеть и узнать друг друга и что может быть на свете значительнее?! Она отпихивала меня и хотела уйти. Попросила оставить себя. Я отпустил её, но в дверях мне захотелось снова её обнять. И я обнял её и завалил на диван. Раздел до пояса и поцеловал в правую грудь. Она заметалась в моих руках. Заплакала. Я дал ей уйти. А сам разделся и лёг. Но какой тут сон? Услышал, что она вернулась, и зачем-то притворился спящим. Она была недолго, потом ушла.

Я не мог лежать и пошёл к ней. Когда подошёл к кровати, меня начала бить дрожь. Галя спросила, что я хочу с ней делать? Странный вопрос. Я сказал, что ничего, прижался к ней. А потом просто поцеловал в лоб и пошёл вон. Она позвала меня. Протянула руки. Мы стали целоваться. Галя сняла с себя рубашку и сказала, что согласна на всё. В её голосе звучала торжественность жертвы, которую она мне была готова принести. Мне стало смешно. Потом я понял, что это тот момент, когда в моих руках чистая девчонка, которой я могу воспользоваться. Но я вдруг испугался неизвестности этого дела и ещё той пустоты, которая в этот миг скользнула под рукой. Я перестал её целовать. Сходил за сигаретами. Пока курили, Галя сказала, что мне пора сваливать. Я пошёл одеваться. Было стыдно своей минувшей робости. Опять свалял дурака. Но она подумала, что я благородно не воспользовался её согласием. Ну и ладно. Прощальный поцелуй вышел короткий и стыдливый. Будто в первый раз.

Я приехал домой, когда Мама уже пила кофе. Она привыкла к тому, что я не ночую дома. Ничего не сказала. Вообще ей сейчас не до меня. Она ждёт ребёнка от одного кадра, за которого собирается замуж, а ведь ей сорок лет. Виктор на семь лет моложе. Интересно, где они собираются жить с ребёнком? У Виктора одиннадцатиметровая комната, а у нас с матерью четырнадцать метров.

Восьмое июля.

XIII

Из дневника Гали.

Мы с Маринкой и Сашкой напились. На рождение я их не приглашала из-за Мамы, а вчера скинулись на три бутылки портвейна и насосались, как клопы. Маринке, конечно, не стоило так, но что ей скажешь? Не будешь отнимать стакан, а Сашка молчит. Вообще он чудной. Глаза у него очень красивые — кошачьи, цвета каштановой скорлупы. Они ласковые и мягкие, когда он в хорошем настроении. И сам он производит впечатление чего-то очень мягкого, что хочется иногда прямо взять да потискать. Непонятно, как такой может лишать невинности. Он ведь рассказывал Маринке, что до неё у него были три любовницы — и все девочки. Младшей тринадцать лет. Он всегда мечтает — то об учёбе, то о карьере на производстве, но, я думаю, что он слишком безвольный, чтобы чего-то добиться в жизни, да и не умён он.

Мы пили у меня — Мама работала. Сашка рассказывал всё время анекдоты, Маринка слушала и всё время мне говорила, что напрасно не пригласила Толю: он говорил ей, что я ему до сих пор нравлюсь.