Две томские тайны

Проснулся он поздно. В комнате стояла необычная тишина. Никто ни сопел, ни хихикал, ни раскачивался на панцирных сетках соседних кроватей, младшие братья давно уже встали. Открыв глаза, он ещё какое-то время не шевелился, наблюдая за причудливым танцем тени от сетчатой занавески на блестящих крашеных половицах. Потом потянулся, как пригревшийся на солнышке кот, и резко, словно по команде «Подъём!», вскочил с постели. Вывих голеностопа напомнил о вчерашнем приключении. После первых шагов Наиль притерпелся к боли и даже сделал зарядку. Стал искать одежду. Но ни рубашки, ни брюк на спинке стула, куда он их ночью повесил, не оказалось. В шкафу он нашёл синее спортивное трико, натянул его на себя и вышел в зал.

Дом на берегу Томи построил ещё до войны дед Наиля — Рахматулла. Сруб из массивных сосновых брёвен под двухскатной тесовой крышей был поделён по татарской традиции на две половины: белую и чёрную. Абика из Эушты ещё называла их гостевой и женской. Наверное, потому что на половине дома, где стояла большая печь с котлом, полновластной хозяйкой всегда была женщина. Целый день крутилась возле плиты, готовила еду на всю семью, кипятила бельё, мыла посуду… Но в семье Вилена и Зульфии прижились другие названия: комната и зал.

Пока Наиль был маленький, все Сабанаевы ночевали в комнате, а днём время проводили в зале. А когда он пошёл в школу и появился младший брат Надир, то родители отдали спальню сыновьям, а сами перебрались в зал. После рождения Анвара отец оштукатурил и побелил стены. В доме сразу стало светлее, а зимой — и гораздо теплее, но в глазах подростка родное жилище потеряло былую романтику. Комната перестала походить на хижину старателей на Юконе[51], как в книжках Джека Лондона.

Открыв дверь, Наиль застыл в проёме. На удивление, все оказались дома. Отец сидел на лавке, укрытой тканым половичком, и с важным видом, в очках, подшивал суровыми нитками, вдетыми в огромную иглу, кожаную сбрую. На венских стульях за столом расположились братья. Анварчик старательно разукрашивал книжку «Раскрась сам», а Надир в белой рубашке и красном галстуке, похоже, только вернулся со школы. Табель успеваемости за год лежал на клеёнке рядом с самоваром, а пионер пил чай с чак-чаком.

— Завтракать будешь, улым? — спросила колдующая у плиты Зульфия.

— Конечно, ана[52]! А вы чего не на работе?

Отец недовольно проворчал:

— Понедельник. Рынок закрыт.

Мать поставила на стол тарелку с оладьями и блюдечко с разогретым маслом.

— Садись, полуночник. На обед будет бэлиш[53].

— С рисом или картошкой?

— Как ты любишь. Говядина и картошка.

Вилен Рахматуллович не выдержал и, отложив своё шитьё, сердитым голосом произнёс:

— Ты ещё этому стиляге праздничный плов приготовь. Побалуй дитятку! — и, повернувшись лицом к сыну, спросил: — Ты где шлялся всю ночь?

Оладушек застрял в горле у Наиля, и, как нашкодивший пацан, он виновато пробубнил:

— С парнями на танцы ходили. А что, нельзя?

Отец встал с лавки и, подойдя к сыну сзади, выдал ему по затылку увесистую оплеуху.

— На танцы? Вся улица жужжит про ваши танцы! Участковый дома обходит, выясняет: кто же это вчера сыну председателя горисполкома в горсаду нос сломал? Ты часом не знаешь этого удальца? В тюрьму, на зону захотел, отличник боевой и политической подготовки, твою мать?!

Глава семейства перешёл на крик, после которого в зале установилась гробовая тишина.

— Я только защищался. Они первыми начали. Их было раз в десять больше, — оправдывался Наиль.

Выпустив из себя гнев, отец понемногу стал успокаиваться и уже почти нормальным голосом сказал:

— Сейчас никто не будет разбираться, кто первым затеял драку. Есть пострадавший, есть его заявление в милицию. В КПЗ закроют, а потом и срок пришьют. Давай, улым, наедайся впрок, собирай чемодан, и к дяде Фанзилю на север. Его экспедиция на днях уходит в тайгу. А там тебя сам шайтан не найдёт.

Ещё горячий бэлиш мать завернула в три слоя обёрточной бумаги и положила в авоську.

— Только в чемодан не клади. А то от жира вещи потом не отстираешь. За обедом обязательно съешь, — наказала Зульфия сыну в сенях.

А потом разрыдалась и обняла его.

Отец с вёслами в руках поторопил:

— Хватит телячьих нежностей! На теплоход опоздаем.

Пока лодку не вынесло на стремнину, Вилен Рахматуллович налегал на вёсла, а потом закрепил их на бортах и закурил.

— Сейчас, как на метро, за полчаса до речпорта домчим.

Присмиревший сын одиноко сидел на корме, прижимая к себе чемодан.

— Чего пригорюнился, хулиган?

— Да, как-то неожиданно всё обернулось, — глядя на речную рябь, ответил Наиль. — Ещё не привык к новой реальности.

— А так всегда и бывает, — выпустив изо рта струйку дыма, тут же унесённую ветром, философски заметил отец. — Готовишься к одному, а судьба бросает тебя совсем в другую историю. Это — жизнь. Значит, такова воля Всевышнего.

Наиль недоумённо посмотрел на отца и спросил:

— Ты в бога веришь, что ли?

— Конечно, верю. Каждый человек в глубине души в него верит. Даже самые оголтелые коммунисты-атеисты. Только в глаза они тебе в этом никогда не признаются.

— А он есть, бог-то?