Две жены для Святослава

– Алдан, может, уймет, как приедет. А невеста от вас пешком домой побежит на другой уже день.

Шесть лет назад Предслава приехала из Деревляни с двумя детьми: Добрыней и Малушей. Теперь им исполнилось одиннадцать и десять лет, и они верховодили оравой из четырех младших, родившихся у Предславы уже от нового мужа. Еще одно дитя умерло, в последний раз сама Предслава чуть не умерла после родов, но в целом она не жаловалась на судьбу, пополнела и цвела у себя на дворе. Однако забот у нее находилось столько, что она редко выбиралась из дома. Эльга звала ее, только если требовалось общество самых знатных родственниц. Предстоящей женитьбе Святослава на ее же младшей сводной сестре Предслава очень радовалась и стремилась помочь ей чем-нибудь.

– Дайте боги, чтобы она и в этом оказалась твоя сестра! – вырвалось у Эльги. – А мне – дожить, пока у Святши в доме семеро таких бешав резвиться будут!

Две трети жизни она прожила в беспокойстве из-за того, что судьба рода русского зависит от ее единственного сына. Родилось бы три сына, три витязя – кто на нас?

Жарким колесом катилось лето, назначили день зажинок. Сама Эльга уже много лет не ходила зажинать первый сноп. Поначалу, как это делала перед ней Мальфрид, она ездила то к одним, то к другим, бралась за серп, сжинала рядок, натирая рукоятью мозоли на непривычной к такому ладони. Не имея сноровки, очень трудно жать быстро – чтобы не затянуть всю жатву, – но ни в коем случае не пораниться. Пройдя один рядок, она уставала не меньше, чем обычная баба за целый день работы.

Через несколько лет Эльге эта хлопотня надоела и она объявила: каждая большуха сама зажинает первый сноп и привозит его на Святую гору, а здесь уж княгиня сразу освящает все снопы и серпы. И никому не обидно. Так и повелось: уже десять лет в назначенный день на Святую гору поднимались большухи со всей земли Полянской – в высоко намотанных намитках, в ярких плахтах, с блестящими ожерельями из серебряных шелягов на могучей груди. Каждая держала в объятиях копенку, обвитую вышитым рушником, и серп. Серпы клали на жертвенник, копенки – у подножия; Эльга брызгала молоком на орудия, медом – на колосья, призывала благословение богов на нивы, просила сил для жниц, доброй погоды – чтобы без грозы, без дождя, сохрани Перун, без града.

С площадки святилища открывался глазам широчайший простор – синее небо, синий Днепр, зеленая даль с желтыми пятнами соломенных крыш – и почему-то казалось, что с этой светлой высоты она смотрит в седую древность. Причем чужую – ее собственные корни туда не вели. Эта гора стояла на костях Киева рода, а Эльга лишь пришла и поставила легкую ножку на плечи древних исполинов. Но она смотрела в небо, и это успокаивало ее. Небо для всех едино – над Киевом оно такое же, как над Плесковом, только что здесь почаще бывает ясным. И она старалась как могла, всю душу вкладывала в просьбы о благословении урожая нив полянских. Не только потому, что зажиночные копенки оставались ей, а из будущих снопов причитался каждый десятый.

Все было сложнее. Женщина рода русского, она следовала за дружиной и обустраивала свой дом там, куда привело ее мужчин военное счастье. Поначалу русь, дружины уже полузабытых Аскольда и Дира, видели в Полянской земле лишь стоянку, откуда удобно совершать набеги на богатые заморские страны, торжище, где сподручно сбывать добычу: меха, полон, взятый в разных славянских землях. Но здесь русы прижились. Землю, подвластную руси, начали называть Русской землей. И пока мужчины отправлялись уже в новые походы, расширяя свои владения и завоевывая новую добычу, женщины обустраивали новый дом. А она, Эльга, жена и мать вождей этой многотысячной дружины русской, правила этим огромным домом и всеми его жителями. Русы мечами добудут себе пропитание, но чтобы поляне, древляне, северяне и прочие жили хорошо, ей, хозяйке над родом и племенем, приходилось договариваться с небом-отцом и землей-матерью. С небом проще…

После освящения серпов для большух устраивали пир. Это был, конечно же, местный обычай, который русские княгини исполняли, подчиняясь воле земли-матушки. Когда-то эти пиры возглавляли полянские княгини – такие же, как эти бабы, полногрудые, в красных плахтах и высоких намитках. Эльга и здесь сидела в белом платье с отделкой из золотой тесьмы и голубого узорного шелка, с золотыми моравскими подвесками на очелье, и уже оттого казалась среди этих женщин каким-то особенным существом, гостьей с неба. И видела по их глазам: они не считают ее одной из них, не считают равной. Русь и поляне привыкли жить вместе, взаимно нуждаясь друг в друге, как пастух и овцы; постепенно, из поколения в поколение, они смешиваются, но разница еще видна. Одни пашут свою ниву ралом, другие – мечом.