Две жены для Святослава

Когда Ведома была девушкой, именно на Купалиях, во время русалочьей пляски, она впервые увидела Равдана, а он – ее. И оба они при этом обознались: он думал, что она – настоящая русалка, а она думала, что он – ловацкий князь Зорян, за которого ее хотел выдать отец. Ее заблуждение рассеялось до исхода ночи, Равдан же узнал, кто на самом деле его жена, без малого через полгода. Но в главном – в выборе пары – не ошибся и не раскаялся ни один из них.

Прияна с детства знала эту семейную былинку. С того года, как надела поневу, она сама на Купалиях «плясала русалку» и каждый раз невольно думала: а что, если и к ней ее жених каким-то чудом явится именно в эту чародейную ночь?

И вот ей семнадцатый год, и те полудетские надежды уже смешны. В ночь смерти Хакона Прияне показалось, что она разом повзрослела лет на десять – прикосновение к Нави не проходит бесследно, – и с тех пор это ощущение не покидало ее. Она будто выросла на целую голову над собой прежней – той девчонкой, что вздыхала, воображая киевского красавца князя, что однажды приедет за ней, будто Ярила, на коне с цветами в гриве…

Теперь она ждала совсем других вестей и с другой стороны.

Однако именно на Купалиях к ней подошла Ведома. Перед этим русалок «прогнали в рожь», девушки разбежались по роще, чтобы пустить берестяные личины по воде и вернуться на Ярилин луг. Завели круг, запели «лебёдку»:

Плавала лебёдка,
плавала белая,
семь лет по морю.
Искала лебёдка,
искала белая,
лебедя белого…

Прияна вышла из чащи последней: ей было дольше всех переодеваться из мокрого в сухое и заново перечесывать влажную косу, в которую напуталось всякой зелени. Берестяную русалочью личину, венок из длинных стеблей боронец-травы она пустила по воде и сама ощутила облегчение: все, уплыла русалка. Когда же Прияна наконец показалась на опушке, никто уже не принял бы ее за гостью из Нави: свежая беленая сорочка, красная понева, опрятно заплетенная коса, шитое золотом очелье с серебряными кольцами у висков, ожерелье из синих стеклянных и льдистых хрустальных бусин. Только источаемый ею запах свежести, речной воды и лесных трав наводил на мысль, что русалка тут не так уж и далеко…

Для Ведомы пора плясать прошла: она ходила в круги с бабами, но лишь до темноты. Вот и теперь она уже собрала детей и хотела возвращаться в Свинческ, как вдруг, к удаче своей, заметила под березами опушки статную фигуру сестры.

– Вон она! – звонко закричала Орча, указала вытянутой рукой и сама побежала первой.

– Цела будь! – Подойдя, Ведома поцеловала сестру. – А я всем отрокам наказала тебя высматривать и, кто увидит, передать, чтобы в городец зашла.

– Я хотела на днях идти, – кивнула Прияна. – Приехал кто до меня?

Ведома помолчала, подобрала полы поневы – на Купалии даже княгиня выходила в старинном кривичском платье, – села на траву, будто передумав уходить. Расправила новую, беленую завеску, скинула стебелек с красного шитья.

Ох лебедь, лебедь мой,
лебедь мой беленький,
звонкие крылышки.
Звонкие крылышки,
рябые пёрушки.
Что ж тебя, лебядёк,
что ж тебя, беленький,
не слыхать стало… —

пели ближе к реке девушки.

Купальский вечер в это лето выдался ясный: ни дождя, ни ветра. На голубом, лишь чуть потемневшем небе сияла круглая белая луна. Другая луна, сестра ее, переглядывалась с ней из воды Днепра – того же цвета, что небо. Если долго смотреть, то скоро перестанешь понимать, с какой стороны находишься сам: на земле, в воде, в небе? Прияне вспоминались прежние Купалии: в эту ночь она всегда так пронзительно ощущала это соприкосновение всех видимых и невидимых граней всемирья, верхней и нижней его части, живой и мертвой, людской и божественной, что торопилась сделать самое важное: не отстать, не пропустить того единственного за долгий год мгновения, когда можно вложить горячейшее свое желание не в уши, а прямо в сердце божества.

Ай тебя, лебедёк,
ай тебя, беленький,
водою залило.
Водою залило,
волною забило…

На коленях у Прияны лежал пучок цветущих трав – собрала по привычке, пока шла из рощи, хотела вить венок. Еще один из той длинной вереницы венков, что она сплетала в эти хрустально-голубые ночи и с приговором пускала вниз по Днепру. Наказывала непременно доплыть до Киева, и чтобы прямо в руки ему – Святославу свет Ингоревичу. Теперь же она лишь теребила длинный узкий лист травы-ревелки.

Застыв, словно зачарованные, сестры молча слушали песню. Даже дети, Гостятка и Краята, прикорнули с двух сторон у колен Ведомы и затихли. У них уже слипались глаза.