Две жены господина Н.

— Да нет… Только того… как подумаешь, что умирать придется… А я, может, еще недостоин за революцию умереть, как, например, Каляев… Что я в жизни-то видел? Пьянство, ругань, побои… Как я из черносотенцев к вам прибился, так вроде бы и замаранный… И отец у меня черносотенец. Чему он мог меня научить? А в терроре нужно быть чистым как стеклышко, иначе нельзя…

Все эти рассуждения были очень хорошо знакомы Савину — случалось, боевики перед выполнением опасного поручения задавали вопросы: а достоин ли я умереть за революцию, а достаточно ли я чист и беззаветно ей предан? Борис давно понял, что стоит за всей этой риторикой очень простая мысль, о которой тоже все проговариваются, пусть даже невольно: а что я в жизни видел? Умирать никому не хотелось, вот и весь секрет…

Чтобы отвлечь Тройникова от дурацких расхолаживающих рассуждений, Савин обратился к Назарьеву:

— А что ты скажешь, Федор?

Назарьев стоял, высоко подняв голову, и рассматривал полузамерзший пруд и белеющую вдали статую Яна Собеского с таким интересом, словно и в Варшаву-то приехал только для того, чтобы побывать у этого пруда. Молчал он долго, потом как-то нехотя разлепил губы и лениво ответил:

— Да что тут рассуждать! Если сказано Татаринова убить — значит, нужно убить. Сколько народу он загубил, погань… Жалеть его, что ли?

На следующее утро Савин подошел к дому Татаринова, поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Он пришел, чтобы пригласить Николая на улицу Шопена, где боевики Калашника убьют провокатора. Приглашение должно было быть дружеским, чтобы Николай ни о чем не догадался. Но кроме этого важного дела — заманить Татаринова в ловушку, Бориса словно еще какая-то незримая сила тянула в дом Николая.

Татаринов скоро умрет, нужно ведь успеть поговорить с ним перед смертью, а то на улице Шопена уже не получится. А Борис с Николаем как-никак друзья…

Дверь открыла мать Николая, седая благообразная старушка.

— Простите, дома ли Николай Юрьевич? — спросил Савин, вежливо поздоровавшись. Как некстати старая карга самолично выползла к дверям! Начнут расследовать убийство, так она подробно опишет полицейским господина, приходившего к ее сыну накануне убийства…

— Дома, дома. Прошу вас, пройдите. Николаша, к тебе гости!

Савин прошел в гостиную, узкую длинную комнату, уставленную горшками с мощными ухоженными растениями. Эти фикусы и бегонии делали обстановку удивительно мирной. Пахло в доме Татариновых так, как обычно пахнет в домах небогатых священнослужителей, — не то кипарисом, не то конопляным маслом…

Через пару минут на пороге появилась высокая фигура Николая.

— Чем могу служить?

Увидев Савина, Татаринов смутился. Неужели он думал, что здесь, в доме родителей, его не найдут или что о нем забыли? Ну и дурак! Борис не смог удержаться от искушения немного поиграть в кошки-мышки. В конце концов, если из жизни убрать игру, она станет слишком унылой.

Состроив самое добродушное лицо, какое только смог, он стал многословно объяснять Николаю, что находится в Варшаве проездом и другие члены комиссии, занимавшейся делом Татаринова, тоже оказались сейчас в Варшаве, совершенно случайно, по стечению обстоятельств. И вот, раз уж так сложилось, они решили дать Николаю возможность полностью оправдаться, к тому же недавно получены некие новые сведения, способные сильно изменить мнение центрального комитета о Татаринове.

Вот в связи со всем этим Савину и поручили по-дружески зайти к Николаю и спросить, не желает ли он явиться на встречу с членами комиссии для дачи новых показаний, способных расставить все по местам…

Но, как ни странно, чем дольше Савин говорил, тем менее убедительными казались его слова. Татаринов, присевший у небольшого столика, заметно волновался — на щеках его выступили красные пятна, а дрожащие пальцы Николая нервно перебирали бахрому скатерти.

— Я ничего не могу добавить к тому, что уже говорил и писал вам, — неожиданно отрезал он.

— Но есть новые факты. Мы теперь подозреваем в провокации другого человека. Ты, я помню, тоже говорил, что имеешь сведения о некоем провокаторе…

Савин прекрасно знал, что Татаринов уже называл имя Азеса в качестве платного осведомителя полиции, но ему вдруг захотелось услышать обо всем еще раз — вдруг в сведениях Татаринова все же есть рациональное зерно и тогда есть смысл хорошо запомнить все факты…

— Да, в партии есть провокатор, — грустно сказал Татаринов. — Мне теперь это известно наверняка. Но это не я. Это Толстый.

Толстый была партийная кличка Азеса. Савин вкрадчиво спросил:

— А откуда у тебя эти сведения, Коля?

— Представь себе, непосредственно из полиции. Им можно верить.

— То есть как — из полиции? Что ты имеешь в виду?

— Моя родная сестра замужем за полицейским приставом. Я попросил его в виде личной услуги осведомиться о секретном сотруднике в нашей партии. Он справлялся у своих коллег, чуть ли не у самого Ратаева. Провокатор — Толстый.