Две жены господина Н.

— Господи, какое это имеет значение! Да хоть бы там все бродяги России собрались, мне важно только найти брата! У меня же никого-никого больше не осталось на свете, пойми! Я всего лишь увидеть его хочу, в глаза ему глянуть… Ты мне поможешь, Митя? Поможешь, правда?

Глава 15

Март 1906 г.

После некоторых колебаний Савин решился послать убийцу к Татаринову домой. Приговор вынесен, и хочешь не хочешь, а надо приводить его в исполнение. Исполнителем вызвался быть Федя Назарьев.

— Федор, а почему ты решил предложить себя на эту роль? — поинтересовался Савин. Он, как руководитель операции, считал своим долгом знать сокровенные побуждения своих людей.

— Но ведь ты говоришь, что Татаринова нужно убить.

— Да, нужно.

— Значит, я пойду и убью!

— Но почему именно ты?

— А почему же не я?

В незатейливой душе Федора все было просто.

Вот так: Татаринов — предатель, и это плохо, значит, его нужно убить, и это будет хорошо.

Савин ждал каких-нибудь иных слов — о преданности партийному долгу, о важности террора, о необходимости уничтожить провокатора ради сохранения организации и продолжения террористической деятельности и о том, что Федор готов пожертвовать всем, чтобы защитить честь партии. У Савина даже мелькнула мысль, что в своих мемуарах, рассказывая о казни провокатора, он непременно напишет, о чем думал и что чувствовал в этот момент Федор, хотя бедняга и не смог сформулировать словами то, что было у него в душе.

— Федор, а родителей его тебе не жалко?

Савин решил зайти с другой стороны, чтобы вынудить Федора откровенно поговорить…

— А что их жалеть, если они такую сволочь вырастили? Да и не люблю я этих униатов… Они веру отцов предали.

— Ты ведь не веришь в бога. Какое же тебе дело до униатов?

— Верю я или не верю, это дело мое. А те русские, кто в бога верует, одну веру должны иметь — православную. А униаты ее предали. И церкви их, униатские, — поганые. Папаша Татаринова — священник в униатской церкви, значит, тоже предатель. А сынок дело наше предал, ведь в революции тоже без веры нельзя. Так что получается? Кого же здесь жалеть? Жалеть не приходится! Пойду и убью.

— Ну что, Федор, тогда бери Татаринова на себя. Мы все сегодня же из Варшавы разъедемся от греха подальше, а ты вопрос с провокатором будешь решать сам. Меньше риска для остальных. Мне еще в Москве нужно дело с казнью адмирала Дубасова закончить. Я на Татаринова отвлекся, а в Москве без меня так толком ничего и не сделают, сам знаешь. Как руководитель отлучится, так все наперекосяк. У нас в России так заведено — за всем хозяйский глаз нужен, за что ни возьмись. Так что я в Москву, ребят обратно в Гельсингфорс отпустим. А ты смотри, хочешь — в Варшаве побудь, а хочешь — в Вильно до убийства укройся, явку туда я тебе дам. Из Вильно до Варшавы рукой подать, в любой момент вернешься. Пусть несколько дней пройдет, все тут поутихнет, Татаринов подумает, что увернулся от нас, успокоится, осторожность потеряет. Тут ты как раз вернешься в Варшаву и возьмешь его тепленьким. Ну что, договорились?

Федор кивнул. Что же, для Савина все складывалось удачно.

В двадцатых числах марта Дубасов опять должен был прибыть на Николаевский вокзал, возвращаясь в Москву из очередной поездки в Петербург. Точную дату возвращения генерал-губернатора никто не знал, его ждали 24, 25 и 26 марта. Снова решено было дежурить на улицах, по которым мог проехать губернаторский экипаж.

Борис Гноровский, дежурство которому назначили на Домниковке, почему-то был абсолютно уверен, что в этот раз Дубасов проедет именно здесь и именно ему, Гноровскому, суждено свести с ним счеты.

Но, конечно же, смерть генерал-губернатора будет и его, Гноровского, смертью. Каждое утро он торжественно прощался с товарищами, особенно тепло с Борисом Савиным, потом брал тяжелую шестифунтовую бомбу, завернутую в бумагу из-под конфет, и шел к назначенному месту, откуда потом приходилось ни с чем возвращаться обратно.

Попервости все боевики впали в торжественное настроение и прощались с ним словно бы навсегда, причем каждый искренне полагал, что Борис Гноровский идет сейчас совершать подвиг. Но подвиг совершить все как-то не удавалось и не удавалось, и ежедневные сентиментальные прощания стали всех раздражать.

Прощаясь с Гноровским в третий раз «навсегда», Савин решил, что лучше поговорить на какие-нибудь бытовые темы, чем в очередной раз выслушивать его напыщенные заветы товарищам по партии.

— Скажите, а вы не устали? — спросил он Гноровского. — Бомба тяжелая, на улице опять похолодало, гололед, вы целый день на ногах, к тому же ночами не спите…

— Да нет, я сплю, — пролепетал Гноровский, не ожидавший такого разговора на прощание. — А вот гололед, это да. Скользко, а я без галош. Того и гляди, упаду.

Савин уже ругал себя, что затронул скользкую тему. Не дай бог, Гноровский прицепится сейчас к какой-нибудь ерунде и попросит себе замену. А менять человека в последний момент всегда трудно — не самому же идти!

— Ничего, не упадете, — сухо отрезал он.