Две жертвы

Но вдругъ силы ее покинули, она со слабымъ крикомъ упала на землю и потеряла сознаніе.

X

Не мало прошло времени, пока Ганнуся, очнувшись на сырой трав парка, собралась съ силами и добрела до дому. Страшную ночь провела она, а на слдующее утро поднялась съ постели, на которой почти не смыкала глазъ, совсмъ другою, совсмъ новою.

Она сама себя не узнавала. Несмотря на вс тревоги и тоску, она все-же до этого дня оставалась почти ребенкомъ, существомъ, не знавшимъ жизни, у котораго все еще было впереди:- теперь это была женщина, у которой все назади осталось. Она чувствовала себя старой, уставшей. И жизнь, и все показалось ей такимъ ненужнымъ, такимъ отвратительнымъ.

Она пошла къ своему ребенку, страстно прижалась къ нему, облила его слезами. Малютка смшно улыбался ей, выставлялъ впередъ губки и, что-то бормоча, тянулся къ ней крохотными рученками. Но онъ не вызвалъ въ лиц ея отвтной улыбки, не заставилъ радостно дрогнуть материнское сердце. Она еще горьче заплакала, любуясь имъ; потомъ ея слезы вдругъ остановились, — безмолвная тоска сдавила ей грудь, и она только шептала:

— Зачмъ ты родился, несчастный? Лучше бы теб не родиться!

Прибжали дти, его дти; но она не нашла въ себ для нихъ ласки. Ихъ сходство съ нимъ заставило ее вздрогнуть. Она ушла изъ дтскихъ комнатъ и заперлась у себя въ спальн. Но здсь ей было еще тяжеле, еще страшне. Эта комната столько напоминала, и воспоминанія были ужасны. Здсь все казалось насмшкой, жестокой, отвратительной насмшкой. Эти часы счастья, часы любви… это супружеское ложе. Все говорило о немъ, о его ласкахъ. Вдь, она любила его такъ безумно!.. но теперь, что въ ней осталось? любви нтъ и слда, какъ-будто никогда и не бывало. Одинъ ужасъ, одно отвращеніе, одна ненависть.

Она оказалась не изъ тхъ женщинъ, которыхъ можно безнаказанно оскорблять и обманывать. Какъ беззавтно внезапно она полюбила его, такъ-же внезапно и возненавидла. И потомъ она чувствовала, что онъ разомъ разбилъ ея душу. Какъ она теперь съ нимъ встртится, какъ на него взглянетъ!?

Но, по счастью, онъ не возвращался. Она весь день ходила какъ въ туман. Она ждала вечера, ждала Петровны; знала, что та ее непремнно будетъ дожидаться, тамъ въ парк, на вчерашней скамейк.

И едва зашло солнце, едва тихій вечеръ наложилъ тни на вковыя деревья, она сошла съ высокой террасы и углубилась въ древесную чащу. Она шла спокойная, холодная; въ лиц ея не было ни кровинки, даже глаза ея, горячіе южные глаза, вдругъ померкли подъ густыми черными рсницами.

Она казалась привидніемъ, призракомъ, вставшимъ изъ гроба. Да и въ дйствительности, вдь, она умерла:- жизни нтъ и не будетъ больше…

Она дошла до знакомой скамейки, и не ошиблась: Петровна уже тамъ сидитъ, ее дожидается.

Но если Ганнуся казалась мертвой, странная полумертвая старуха вдругъ какъ-будто помолодла, глаза такъ и горятъ, дряхлости какъ не бывало.

Едва Ганнуся подошла къ ней, старуха вскочила со скамейки и кинулась ей въ ноги.

— Матушка, сударыня! — заговорила она прерывающимся голосомъ, и слезы дрожали въ этомъ голос, и слезы текли по дряблымъ щекамъ ея. — Прости ты меня, растравила я твою душу, погубила твою молодость! Ужъ и плакала я, и Господу Богу молилась, думала, можетъ быть, мн не слдъ было все теб разсказывать да показывать… Прожила бы ты ничего не вдая, прожила бы въ спокойствіи. Думаю я это такъ, а мн будто кто и шепчетъ: «нтъ, надо такъ было, непремнно надо!..»

— Да, надо, — отвтила ей Ганнуся. — И одно ты дурно сдлала, что не открылась мн раньше. Зачмъ ты раньше не открылась; вдь, ты знала, все это и прежде было? Зачмъ-же ты не сказала мн, какъ только я сюда пріхала?

— Зачмъ не сказала?! Да какъ же сказать было? Выслушай ты меня, сударыня. Вотъ я стара и всю жизнь прожила на графской служб, еще матушку ихъ, покойницу, царствіе ей небесное, выняньчила, ихъ всхъ, изверговъ, выняньчила. Многаго я на своемъ вку навидалась… Въ Питер жила, такъ чего-чего тамъ тоже не было, а все же николи не думала, что на старости лтъ такіе грхи придется увидать… Здсь-то я, въ Высокомъ, лтъ пять какъ живу, а допрежъ того жила у старшаго его брата, у Николая Петровича. Злодй онъ тоже и разбойникъ, и нашего съ пути сбилъ попервоначалу. Вдь, это ты вотъ, можетъ, ничего не знаешь, ничего не слыхала, а на сотни верстъ спроси, кого хочешь, про Николая Петровича, всякій теб скажетъ, что разбойникъ. Онъ воровствомъ и душегубствомъ промышляетъ, онъ уже не скрывается, никто съ нимъ ничего подлать не можетъ: вс его боятся. Тутъ хоть, по крайности, тихо да съ опаской, а онъ все открыто. Въ дом срамоты не оберешься, на моихъ глазахъ что было!.. Не втерпежъ мн стало глядть, взмолилась я графу Михаилу Петровичу: «возьми, молъ, твою мамку, къ себ въ Высокое, за твоими дтками ходить буду, твоей графинюшк угождать стану!» Ну, и взялъ онъ меня, и попала я изъ одного омута въ другой…

Ганнуся слушала старуху, не прерывая ее, но и безучастно.

Только вдругъ она нсколько оживилась.

— Петровна, скажи мн про первую жену его… Знала ли она все? отчего умерла она, бдная? съ горя видно? говори-же!..