Две жертвы

— О ней-то, сударыня, и я пришла говорить съ тобою, — отвтила старуха какимъ-то совсмъ новымъ и страннымъ голосомъ:- про нее, горемычную, теб и знать надо…

XI

Старуха обошла вокругъ скамейки, заглянула за кусты, чутко прислушалась на вс стороны. Но все было тихо, она не могла разслышать никакого подозрительнаго звука, только высоко въ древесныхъ вткахъ время отъ времени вздрагивала съ просонья какая-то птица и тихо шуршали задтые ея крыльями листья.

Ганнуся сидла не шевелясь ни однимъ членомъ, опустивъ руки на колни, уныло склонивъ голову, будто мраморное изваяніе. Старуха снова подошла къ ней, присла рядомъ съ нею и начала шептать почти на ухо:

— Слушай, матушка, — вотъ какъ пріхала я въ Высокое, ажно душа во мн встрепенулась отъ радости: графиня молодая, красавица, да добрая и ласковая; дточки словно ангельчики. Меня, старуху, даромъ, что раба я и старая да глупая, а полюбила сразу какъ родную, всякую ласку мн оказывала. Ну, и я въ ней души не чаяла, только о томъ и была моя забота, какъ бы угодить ей, да лучше присмотрть за дточками. Радовалась я и на графа, думала: ну какъ съ такой женой добрымъ человкомъ не сдлаться. И все-то на первыхъ порахъ казалось мн у нихъ тихо да гладко. Только не надолго: не пробыла я здсь и двухъ мсяцевъ, какъ стала замчать то то, то другое. Графинюшка иной разъ вся въ слезахъ къ дточкамъ выйдетъ, хоть и пробуетъ скрывать свое горе, свои слезы, да не можетъ. Я къ ней. Матушка, говорю я, золотая моя, о чемъ плачешь, повдай мн свое горе, будь милостива! Крпилась она, крпилась, да и повдала: «Какъ мн, Петровна, не плакать, какъ не горевать. Шла я замужъ, думала счастливе меня нтъ на свт, жила первое время какъ въ раю, — да не надолго того райскаго житья хватило»…

«Тоже, что и со мною! — подумала Ганнуся:- не я первая; но разв отъ этого легче?! одна погибла, такъ другую погубить надо!..»

Петровна продолжала:

— Да въ чемъ, спрашиваю, горе твое? кажись, у насъ ладно, вонъ, вишь, дточки-то какія здоровыя, славныя; аль муженекъ чмъ обидлъ? «Ахъ, говоритъ, кабы обидлъ разъ, я бы его простила, и другой, и третій разъ простила бы, а, вдь, онъ всегда, кажинный день обижаетъ. Прежде для него лучше да краше меня никого на свт не было, — теперь все не ладно. Одна я про то знаю, что выносить мн приходится! Опостыла я ему, Петровна!»

…Какъ сказала она мн это, такъ у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь блая, кабы про другого сказала, не поврила бы, а его знаю, вс они таковы! Потшился вволю да и прочь пошелъ: ему новаго надобно. Ну, вотъ призналась это она мн, вырвалось у нея то слово ненарокомъ, а потомъ и замчала, даже будто совстно ей и глядть на меня. Придетъ если, такъ притворяется веселой, съ дточками играетъ. Вижу я все это, а заговорить ужъ и не смю. Только день-ото-дня хуже у насъ становится. Графъ, ровно какъ вотъ и теперь, съ путными людьми не знается, всхъ отъ дома отвадилъ. Назжаютъ къ нему озорники только да разбойники, и съ ними онъ изъ дома на долгое время пропадаетъ. Срамоту эту завелъ, комедіантокъ, и графини совсмъ пересталъ стыдиться, даже не скрывается, ее-же, бдную, смотрть эту мерзость заставляетъ, при ней пьянствуютъ да разбойничаютъ. Ужъ чего, она, сердечная ни длала, чтобы его урезонить, — только никакого прока изъ того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крикъ, бывало, идетъ такой по дому, что хоть святыхъ вонъ выноси. Не разъ заставала я ее, горемычную, всю въ синякахъ, избитую. Терпла, терпла, ради дтокъ терпла, да и опять думала: можетъ, это онъ временно такъ, а посл и образумится. Только, видитъ, наконецъ, что все хуже и хуже; думала она, думала и ршилась, говорить ему: «Отпусти ты меня, ради Бога, съ дтками въ Питеръ къ роднымъ, а самъ длай здсь, что хочешь, — я теб мшать не стану». — «Не отпущу!» это онъ кричитъ, «ты тамъ всмъ наговоришь на меня, срамить меня учнешь… и чтобы я тебя отпустилъ! николи не отпущу.» Она ему клянется всми святыми: «Молчать, молъ, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду — зачмъ отсюда ухала». — «Пустое, пустое, не отпущу!» — На томъ сталъ и ни съ мста!

— Писать она думала своимъ сродственникамъ, такъ онъ письмецо-то перехватилъ, а мужика, съ которымъ она письмецо въ городъ отослать надумала, выпороли на конюшн, да такъ, что онъ, бдный, и пошевелиться не могъ, дней черезъ пять, не то шесть, Богу душу отдалъ. Приставилъ онъ къ ней людишекъ своихъ: слдомъ за ней по пятамъ ходятъ, глазъ не спускаютъ, о каждомъ ея шаг, о каждомъ слов ему доклкдываютъ… И такое подъ конецъ пошло, что и разсказывать не гоже…

— Боже мой! — отчаянно проговорила Ганнуся:- и на такихъ людей ни суда, ни правды?! Какъ-же умерла она, несчастная? своей ли смертью, отъ болзни какой, или, пожалуй, онъ убилъ ее? Все говори мн, говори правду!

— Кто умеръ? — еще тише, еще таинственне зашептала Петровна:- графинюшка-то жива, она, слышь ты, жива-живехонька, по сей день жива.

Ганнуся вскочила со скамейки, какъ сумашедшая.

— Что ты! какъ жива!? Очнись, не морочь меня… Кто живъ?!