Две жизни

В начале мая сорок четвертого полк стоял в небольшой деревушке около станции «Раздельная», укомплектовывался. Борис сбился с ног. Начальник штаба, майор Суровцев, уже дней десять пил без просыпа с замполитом полка, подполковником Варенухой, нового ПНШ-1 еще не назначили, и Борис один с помпотехом, капитаном Карнаушенко и начартом, старшим лейтенантом Щеголевым, принимал машины, оформлял людей, мотался на мотоцикле по вышестоящим штабам и хозяйственным управлениям Третьего Украинского Фронта. Их полк считался РГК, и приходилось иметь дело непосредственно с чиновниками фронта, которые и сам полк с его малокалиберными «сучками», и особенно ПНШ-2 с двумя маленькими звездочками на погонах в упор не видели. Чем выше штаб, чем дальше от передовой, тем строже следят за выправкой, тем больше унижений.

В полку относились к Борису хорошо. Ему было легко находить общий язык и с офицерами, и с бойцами подчинявшегося ему отделения разведчиков. Командовал отделением старший сержант Абрам Поляков, горбоносый еврей лет тридцати. За бои под Одессой Борис настоял на представлении его ко второму ордену Красной Звезды (первый Поляков получил под Сталинградом), но дали только медаль "За отвагу". Борис за Одессу ничего не получил: Суровцев не представил, видно ждал, что Борис попросит.

Борис как-то спросил:

— Скажите, Поляков, почему, если опасно, сами идете, никогда своих ребят без себя не посылаете?

— Вам, товарищ лейтенант, не понять. Если у Ивана слабину заметят, скажут: "Струсил Ванька, да ведь и вправду страшно". А про Абрама скажут: "Все они такие".

— Вы чувствуете особое к себе отношение? Кто- нибудь позволяет антисемитские высказывания?

— Что вы, товарищ лейтенант, на передовой этого и быть не может. Автоматы у нас немецкие. Кто после боя разберет, чья рука курок спустила?

В свободные минуты Бориса охватывала тоска. Несмотря на ежедневную суету и физическую усталость, он чувствовал себя бездельником. В Грязовце и на формировке под Москвой он приучил себя к почти постоянному предельному умственному напряжению. Чтение, занятие по учебникам для экзаменов, переводы. А здесь духовный голод. И хотя все вокруг приятели — все вокруг чужие. В один из острых приступов тоски написал (вернее, сочинил и запомнил) стихи:

Кто сказал вам, что я поэт?
Кто поверил, что я ученый?
На боку моем пистолет,
На плечах у меня погоны.
В струнку вытянувшись, иду,
Такт подметками отбиваю.
Без излишних и вредных дум
Я сквозь жизнь строевым шагаю.
Отвлеченное чуждо мне,
Ко всему отношусь спокойно,
Лишь о женщинах и вине
Говорить для меня достойно.
Пятачки на груди людей —
Верх возможной на свете славы.
Я присяге верен своей,
Я читаю одни уставы.
Я на вещи и мир гляжу
Через призму сапог солдатских,
Я людей по плечам сужу,
Презирая нескладных штатских,
Потому что один просвет
Украшает мои погоны.
Кто сказал вам, что я поэт?
Кто поверил, что я ученый?

Полк полностью укомплектован. Прибыл, наконец, и новый ПНШ-1, старший лейтенант Мещеряков, небольшого роста, несколько суетливый офицер. Направили его в полк прямо из медсанбата, где, по его словам, он отдыхал почти месяц после легкой осколочной царапины плеча, полученной под Одессой.

Девятого мая полк подняли по тревоге. Шли всю ночь и утром остановились на берегу Днестра против деревушки Вайново. С другой стороны реки — трескотня пулеметов, частые разрывы снарядов. Курилин, уже полковник (третью звезду на погоны и орден Красного знамени получил сразу после Одессы), собрал всех офицеров.