Двенадцать

— Нужен ты мне, — я покраснела от возмущения. — Я ждала газету!

— Так вышла бы и купила! Или жених не даёт карманных денег?

Я замолчала. Есть ситуации — а в общении с Максом они возникали как-то слишком часто, — когда нет смысла объясняться. Разве понял бы Макс, что такое внезапно развившийся страх улицы, темноты и одиночества? Разве знает он что-нибудь о томлении на тему будущего, когда сидишь напротив любимого и ждёшь хотя бы намёка на ответную любовь? Разве поверит он, что весь вечер вчера я провела на кухне у окна, пытаясь собраться с мыслями и рисуя на салфетках чёртиков… которые постоянно складывались в крестики и бесформенные пятна, отдалённо напоминающие лежащие и уже неживые тела?

Рушник приветливо поднялся мне навстречу. Мы выпили с ним кофе. Очень долго Николай Игоревич исходил любовью и комплиментами в сторону Лёвы.

— Добрейший человек, нежнейший, а какой чуткий руководитель! Трудиться рядом с ним — невероятное счастье! Вот вы спросите, Наташенька, — ничего, что я так вас называю? — спросите, кто сделал журнал, кто вскормил всех этих людей? Я отвечу — Лев Петрович! Вот отсюда практически (он показал куда-то на пол. Что это значило?). На моих глазах, из ничего… Умнейший человек, умнейший, а какой прекрасный руководитель, чуткий, заботливый, внимательный…

— Да никакой он не внимательный, — равнодушно оборвала я словесный поток Рушника. — Он холодный, чёрствый, эгоистичный, бесчувственный работоголик. И к подчинённым относится, как плейер к батарейкам. Ему плевать, какие там батарейки, как они себя чувствуют, что они хотят слушать. Его интересует, насколько их хватит и как продлить их полезный срок. И куда выбросить, когда износятся…

Рушник внимательно смотрел себе под ноги и шевелил ноздрями.

— А вы, Николай Игоревич, совершенно зря так усердствуете. Во всём должна быть мера, в том числе и в лизании начальства. Иначе вы добиваетесь обратного эффекта (Рушник грустно кивал лысой головой)…

— Вы меня простите, Николай Игоревич… Я в последнее время стала грубой, слишком много испытаний… Но вы мне неприятны до одури…

— Вы абсолютно правы, Наташенька! — Рушник поднял голову, и я неожиданно обнаружила новые интонации в его лице. Глаза сузились, взгляд заострился, зубы сжались, скулы зашевелились, кожа побледнела. — Вы абсолютно правы. Он черствый, холодный, равнодушный, жестокий тиран… Но (обратная метаморфоза, я снова наблюдаю ласковую мордочку редакционного ангела) это не делает его менее гениальным и ответственным работником… Я надеюсь, Наташенька, это между нами останется, правда? Я имею в виду мое… красноречие…

— Да вы не сказали ничего такого, Николай Игоревич! — я устало поставила пустую чашку на ручку кресла. Какой тоскливый человек!

— Но… Я назвал его жестоким тираном!

— Ну и что, ну назвали? Он ведь действительно тиран!

— Я этого не утверждал!

— Утверждали!

— Нет, не утверждал! — хорёк Рушник пригнулся к столу и покрылся красными пятнами. Мне стало смешно до зубной боли.

— Утверждали!

— То есть вы не гарантируете мне спокойствие?

— Помилуйте, Николай Игоревич, как я могу гарантировать вам спокойствие, когда кругом такое творится… Убивают, жгут, обманывают… Сейчас даже психотерапевты спокойствия не гарантируют! — я перевернула чашечку на блюдце. Мне не хотелось пугать этого червеобразного. Но и пропалывать мысль мне тоже не хотелось. Настроение не то.

— В таком случае… — Рушник вдруг деловито закопался в бумагах на столе и добавил в голос торжественные ноты. — В таком случае я тоже не могу гарантировать вам спокойствие!

— Что вы хотите этим сказать, Николай Игоревич? — я снова удивилась непостоянству состояния Рушника.

— Я располагаю информацией, что вы продавали материалы об убийстве «Вечерней газете»!

Опа! В принципе, ничего ужасного в том, что Лёва узнает о моей журналистской неверности, нет. Но всё же… Чертовски неприятно! И откуда этот шакал узнал? Макс донёс? Супермодель Инга Васильевна?

— Вот так-то, Наташенька, — Рушник с радостью унюхал моё смятение. — Так-то, красавица… Ваше будущее в моих руках!

— Ну, это громко сказано, — попыталась я отшутиться. Но чувства юмора у Николая Игоревича не было, а чувство погрызть приближённое к начальнику горло существовало, судя по всему, давно. Он нервно постанывал, блестел лысиной и не скрывал счастливых глаз…

— Шакал вы, Николай Игоревич, — неожиданно сказала я и перевернула чашку обратно. Если верить кофейной гуще, меня ожидают неприятности. — Даже более того… Хорёк!

— А ты — шлюха, — произнёс незнакомый мне голос.

Я вздрогнула, подняла голову. В комнате не было никого, кроме нас. Судя по стремительно опустившейся голове Рушника, автором высказывания был именно он. Только какой-то внутренний Рушник, его второе я, мрачное и безумное.