Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни

Придумал, глядя на мою фотографию, присланную отцом, которой тот пытался его растрогать. „Признаюсь, — писал дед, — сомнения терзали меня. Я прикладывал фотографию к зеркалу и рассматривал нас обоих. В кудрявом мальчике я видел себя — таким, как я был в детстве… Неужели и этот будет способен на убийство, думал я…“

Получив мое письмо, он обрадовался. Мой отказ от наследства, каким бы он ни был, мои проклятия звучали для него как небесная музыка».

— Остальное я вам уже рассказал… — закончил мужчина.

— Вы не ответили, как оказались тут… — напомнила я.

Неожиданно он рассмеялся.

— Вы мне поверили! Вы мне поверили!

Я молча ждала, пока он не перестал повторять одно и то же. Потом продолжил рассказ:

«Все просто, несколько лет мы беззаботно прожили там, куда нас забрал дед. У нас родился мальчик — дедов наследник. Дед еще успел подержать его на руках. А потом меня вызвали сюда, на похороны отца. Пока я был тут — жена и сын погибли в автокатастрофе. Я чувствовал, что так и случится, — нам нельзя было расставаться ни на минуту… Теперь мне все равно, где и как быть…»

Мужчина замолчал, а спустя минуту произнес:

— И… И знаете что, — он поморщился, — выключите эту вашу машинку. Обо мне тут и так давно всё знают…

…Спустя мгновение после того, как за ним закрылась дверь, он просунул голову в кабинет и прошептал:

— А вы все же поверили мне…

Медсестра оторвала его цепкую руку от дверной ручки и, в свою очередь, улыбнулась мне в щелочку:

— Не переживайте, мы тут все сначала навзрыд плакали. А потом — ничего. Даже смешно. Плетут, как помелом метут…

10

…Я начала есть. Точнее — покупать что-то, кроме молока и хлеба. Молоко и хлеб — это память детства. Хотя сейчас мне абсолютно ничего не нравится. А сегодня увидела черешни! Красно-черные, такие крупные, как сливы. В следующий раз я куплю огромную корзину черешен и решусь пойти к ТЕМ. Но это — позже.

Сейчас мне уже не больно и не страшно. Все будто входит в свою колею, но еще немного покачивает, как трамвай на скользких рельсах. И эта скользанка откликается внутренней вибрацией, поэтому порой я держусь за сердце…

Мимо чего я проехала, кто там стоит на перекрестке и машет белым флажком? Наверное, это и называется: пережить собственную смерть. Довольно странное чувство — пережить себя! Это значит, что ты уже ничем не отличаешься от других, что система приняла тебя и начинает методично поглощать, затягивать в свое жерло, как любой другой человеческий материал. И все НОРМАЛЬНО. Нет ничего страшнее этой нормальности. Потому что начинаешь следить за собой, чтобы не сорваться, не покатиться против общего движения — все быстрее и быстрее. Мимо того белого флажка. Туда, где внутри вещей притаилась их настоящая сущность.

Лед, который вспоминает полковник в ожидании расстрела.

Вкус китайского чая, заваренного на иероглифах.

Скрипки, выросшие на старом дубе и теперь поющие на ветру.

Овчина, в которой свернулось калачиком начало мира.

Белая церковь внутри яйца.

Небесная пенка, которую можно лизнуть языком и ощутить вкус клубничных сливок…

Утром я бегу на маршрутку, все вокруг кажется мне несущественным.

Весь белый свет летит мне навстречу. Такой обманутый, такой любимый и ненавистный, такой одинокий. Летит, чтобы расшибить лоб о мое горячее чело. Дорога течет под ногами, как кинопленка или резиновая лента тренажера. Перебирай быстрее ногами! Люби этот дождь, этот город, эти телефонные будки, этих людей, которые, возможно, замолвят за тебя словечко… там, когда-нибудь… А может, и нет.

«И сказал: кто хочет идти за мной, пусть отречется от всего». И ВСЁ, испугавшись этого отречения, начало цепче хватать тебя за руки, расставлять сладкие тенета, сыпать под ноги медяки — чтобы пойманные не сбежали. Я срываю с себя тысячи крючков, но их так много. Некоторые — вырываются с кровью… И я бегу.