Двенадцать ключей Рождества

— Да. Вы оба столько раз и так откровенно поминали ее цену, что, не сомневаюсь, дядина сиделка мисс Дженнингс, которая, кстати, еще жива, вспомнит тот подарок. Мышьяк, который я получил, был в форме белого порошка. Я отделил основание конфеты острым ножом и заменил мятную начинку мышьяком. Способ был не оригинальным, зато эффективным.

— Трудная, наверное, работа, — усмехнулся сын. — Нелегко было сделать так, чтобы дядя не заметил.

— Ничего особенно трудного для человека, который сумел построить «Катти Сарк»[6] в бутылке из-под джина. Да и ваш дядя не собирался тщательно осматривать конфеты. Я поправил ему подушки и сунул конфету прямо в рот. Он только раз куснул и сразу проглотил ее.

— И не пожаловался на горечь?

— Да, пожаловался, но я сразу дал ему другую, с малиной, и глоток джина, чтобы смыть неприятный вкус. Он не был уже тогда compos mentis[7], так что ничего не стоило убедить его, что ему показалось, будто первая конфета была горькой.

— А что ты сделал с пузырьком, в котором хранился мышьяк?

Снова последовала пауза, потом — еще один хитроватый косой взгляд. А вскоре их отец признался:

— Я спрятал ее в сожженном молнией дубе.

Никаких объяснений не требовалось. Сын и дочь поняли, что́ он имел в виду. Огромный дуб на дальнем краю пентландской усадьбы был излюбленным местом их детских игр, так же как еще раньше — местом игр их отца в его детстве. В начале века во время страшной грозы в него ударила молния, но дуб уцелел, сделавшись прекрасным «гимнастическим снарядом» для лазания, а в расщепленном стволе образовалась обширная пустота, где легко мог спрятаться ребенок.

— Все это, конечно, фантазия, — сказал Родни Мейбрик, — но советую тебе больше никому эту историю не рассказывать. Тебе она кажется забавной, и, не сомневаюсь, ты получаешь удовольствие, воображая ее подлинной, но у других людей может создаться иное мнение.

Милдред вдруг произнесла:

— Я не верю, что дядя Мортимер намеревался изменить завещание. С какой стати?

— Ему была ненавистна мысль, что в конце концов эти деньги достанутся одному из вас. Тебя, Родни, он особенно не любил. Ты оскорбил женщину, которой он был глубоко, можно сказать, страстно предан.

— Какую женщину? Я никогда даже не видел тетю Мод.

— Не тетю Мод, а миссис Тэтчер. Ты заявил, что скорее прыгнул бы в бассейн с пираньями, чем стал членом ее кабинета.

— Но это же была шутка!

— Очень дурного вкуса. Твое извращенное чувство юмора могло стоить нашей ветви семьи значительного состояния, если бы я не вспомнил о мышьяке.

— А я? — спросила Милдред. — Я-то чем провинилась?

— Это был вопрос скорее самого́ твоего существования, нежели поступков. Алчная, эгоистичная, бестактная, самонадеянная — вот слова, какие он употреблял применительно к тебе. Говорил, что Бог наградил тебя усами, желая выразить свое сожаление о том, что сделал тебя женщиной. Прочие высказывания, которые я не стану воспроизводить, щадя тебя, были еще менее комплиментарными.

— Это лишь доказывает, что он был не в своем уме, — невозмутимо сказала Милдред. — Но если дядя Мортимер хотел изменить завещание, не сообщил ли он тебе, в чью пользу? Несмотря на все его недостатки, он был предан семье. Не могу представить, чтобы дядя оставил деньги кому-нибудь постороннему.

— Нет, он не намеревался лишить этих денег семью. Они все должны были отойти австралийским кузенам.

Милдред возмутилась:

— Он не виделся с ними сорок лет! И они в этих деньгах не нуждаются. У них — миллионы овец.

— Вероятно, Мортимер считал, что они могут справиться с еще несколькими миллионами.

— Зачем ты все это нам рассказываешь, папа? — со зловещим спокойствием поинтересовался Родни.

— Меня мучает совесть. Я старик, приближаюсь к концу своего земного пути и чувствую потребность излить душу и покаяться перед миром и Создателем. Семь лет вы оба владели капиталом, на который не имели никакого права. Прежде всего, я сам не должен был наследовать эти три миллиона и, разумеется, передавать их кому бы то ни было. Это тяготит душу старика. Я считаю, что сам воздух, атмосфера «Медоусвит-Крофта» являются проводником для чувства вины и угрызений совести. Взять хотя бы воскресные визиты преподобного Хинкли, когда он и члены его «Женского светлого часа», собравшись в комнате отдыха вокруг рояля, поют для нас духовные гимны. А еще миссис Доггет настаивает на том, чтобы каждое утро громко включать радио и слушать передачу «Размышления на злобу дня». Ну и, конечно, дети из местной общеобразовательной школы на Рождество приходят к нам и поют гимны, а жена викария каждый месяц привозит товары из местной церковной лавки, что сопровождается соответствующей стимулирующей проповедью. Все это производит эффект. А прибавьте к этому здешнюю кухню, невыразимое занудство постояльцев, голос и дурной запах изо рта миссис Доггет, твердокаменные матрасы — всего этого вполне достаточно, чтобы постоянно напоминать о преисподней, ждущей нераскаявшихся грешников. Нет, я не безоговорочно верил в вечные муки ада, конечно, но жизнь в «Медоусвит-Крофте» располагает к болезненному состоянию души.