Двенадцать королей Шарахая

Она думала, что должна радоваться: сходила ведь к цветущим полям, как мама, и выжила… но тишина давила на нее. Чеда долго лежала, пытаясь заснуть, ведь так вымоталась в пустыне. И не могла.

Зная, что не уснет, пока они с Дардзадой не поговорят, она вылезла из-под одеяла и прошлепала по скрипучему полу к его двери, постучала.

– Что? – раздалось из спальни.

– Как думаешь, мама меня помнит?

Этот вопрос мучил ее с самой маминой смерти, но только сейчас она поняла, как важно было спросить вслух.

– Что?

– Мама. Она меня помнит там, в Далеких полях?

– Что это ты вдруг?

– Ты ей что-то дал. Лозу висельника, да?

– Откуда ты знаешь про лозу висельника?

– Читала в твоих книжках.

– Я же не велел их брать.

– Так она помнит?

Он тяжело вздохнул.

– Может, и помнит. Я не знаю.

– Это важно.

– Я не знаю, дитя.

Чеда постояла еще, собираясь с духом.

– Я ходила к цветущим полям.

Молчание длилось долго. О чем он думал? О том, чтоб с размаху швырнуть ее на пол, как в прошлый раз, когда Чеда его рассердила?

– Дардзада?

– Иди спать, Чеда.

– Хочешь знать, зачем?

– Я и так знаю, зачем.

Да неужели?

– Ты ничего обо мне не знаешь.

– Ты похожа на свою мать, Чедамин Айянеш'ала.

Как больно было услышать эти слова! Как радостно!

«Ты похожа на свою мать». Он, наверное, хотел ее обидеть, но для Чеды это была высшая похвала.

– Однажды Короли за все ответят, – тихо сказала она. Раньше она никогда не рассказывала Дардзаде о своих планах, даже не намекала, но он ответил только: «Иди спать, Чеда». Значит, знал. Всегда знал.

Она вернулась в постель, но сон так и не пришел.

* * *

Дни тянулись за днями, Чеда чувствовала, что Дардзада может сорваться в любой миг: накричать на нее, побить… но он ничего не делал, и постепенно все вернулось на круги своя. Днем она работала в аптеке, нарезая, кипятя, размалывая, выжимая молочко из дурацких чаро, смешивая пасту, таская воду, доставляя заказы. Делала все, что требовал Дардзада.

Следы укусов постепенно зажили. Она смогла тайком сунуть Эмре мазь, и ему тоже полегчало. После работы они носились по базару вчетвером с Тариком и Хамидом, однажды она даже принесла Дардзаде сладкого миндаля.

– Что это?

– Миндаль. Это тебе. – Он кивнул, кривовато улыбнувшись, и, сунув мешочек с миндалем под стойку, продолжил упаковывать заказы. – Не голодный?

– Не голодный.

Ну ладно, подумала Чеда и вернулась к работе.

Шли дни, приближалась ночь Бет За'ир, и настроение Дардзады становилось все хуже. Он постоянно срывался на нее, заставлял до блеска вытирать рабочий стол, за едой ругал, что она чавкает, как корова. Заставлял расчесывать волосы перед сном сто раз. Что полезно яркой Тулатан, полезно и тебе, приговаривал он. Как будто знал, как расчесывается богиня. Что она вообще расчесывается.

А за два дня до Бет За'ир он вдруг позвал Чеду в сад вечером, и она сразу поняла, что что-то не так.

Закат отгорел, воздух начал остывать. Дардзада встретил ее с прозрачной синей бутылкой вина, на донышке которой еще плескалась темная жидкость. Вторая бутылка валялась среди его лекарственных трав. На скамейке рядом стояла маленькая жаровня и лампа. А под лампой – цветок, похожий на адишару.

Ее цветок. Конечно, ее.

Дардзада зашел к ней в комнату и украл его – но когда? А теперь хотел сделать что-то с ним и с Чедой.

– Цветы адишар – штука редкая, – вдруг сказал он.

Чеда быстро огляделась. Говорить об адишарах не запрещено было, все-таки там жили асиримы, герои и героини, пожертвовавшие собой в ночь Бет За'ир, но соседи могли что-то заподозрить и донести Серебряным копьям. Или Король Шепотов мог услышать.

– Они всегда были редкими. Но кочевники знали, где их искать. – Дардзада поднял цветок. – А когда находили, срывали цветы и сжигали.

Он поднес адишару к огню. Лепестки занялись не сразу, но Дардзада был терпелив: дождался, пока огонь охватит цветок, и аккуратно положил его на жаровню.

– Они собирали пепел и делали с его помощью татуировки. Ты понимаешь, о каких татуировках я говорю?

– Вроде таких, которые женщины на базаре рисуют?

Дардзада покачал головой, сонный от вина.

– Нет, не такие. Древние слова, знаки. – Он вгляделся в переменчивое пламя, мерцавшее янтарем и золотом. – Знаки, отмечающие душу.

– Дардзада, – медленно сказала Чеда. – Что ты задумал?

– Первую татуировку ребенок получает в тринадцать лет.

– Мне не тринадцать.

– Но скоро будет, Чеда. Ты должна получить свой Сегодня.

Только сейчас она заметила иглу, лежащую рядом с жаровней. Блестящую безжалостно, как глаза Бакхи.

– Не хочу я ничего.

– Ты что, не понимаешь? – Пламя догорело. Дардзада капнул воды в его останки и принялся растирать их, пока не получились темные чернила. – Это не знак того, кем ты станешь. Это знак того, кто ты есть на самом деле. – Он глянул на нее неожиданно трезвым взглядом. – Ты уже отмечена, Чеда. Матерью, отцом, кем бы он там ни был. Богами. Даже мной. Ты та, кто ты есть, а это, – он кивнул на жаровню, – всего лишь подтверждение.

– Я тебе не дамся. – Она отступила на шаг. – Ты не мама. Ты мне не родня. Ты меня не заставишь!

Он поставил жаровню и медленно встал.

– Еще как заставлю. Выбора нет, Чеда.