Двенадцать ночей

Бо́льшая часть духов в зале еще кричала, когда Флип, потянув Элл за маленькую ручку, медленно двинулся с ней от забытого станка обратно. Когда они, идя мимо Кэй в заднюю часть зала, приблизились к ней, она сполна почувствовала боль потери, как от ножа, выворачивающего ей нутро. Вот, оказывается, ради чего было все. Вот ради чего – все поиски, все открытия, все жуткие утраты и обретения. Чтобы пройти через все – и потерять ее в конце. У меня двенадцать ночей было, чтобы спасти вас всех, и в двенадцатую я спасовала.

И какое-то время ей было безразлично.

Я слишком устала.

Когда Флип подошел совсем близко, она посмотрела ему в лицо. И в сердце сам собой вспыхнул гнев. У него было все то же выражение лица, веселое и какое-то развинченное, чем-то поглощенное и вместе с тем безбашенное, но теперь он, проходя, взглянул ей прямо в глаза удерживающим, неотпускающим взглядом, которого она, показалось ей, не сможет вынести. Все в ней напряглось и похолодело, голову расперло изнутри что-то невыносимо гудящее – кровь, она знала, ледяная вздымающаяся кровь.

Но затем, внезапно и до того мимолетно, что Кэй тут же засомневалась, не привиделось ли ей, Флип… подмигнул. Ее мысли завертелись волчком. Она сидела онемевшая и неподвижная – приговорена, помилована, снова приговорена, снова помилована… то ли сгорбиться безнадежно, то ли расправить победно плечи?

Флип между тем вышел из зала, Элл вместе с ним, и крики начали понемногу утихать, а потом, как будто не выдержав своего совокупного веса, и вовсе умолкли. Гадд, похоже, хотел заговорить; но, едва он воздел правую руку и многозначительно набрал в грудь воздуху, шторы позади Кэй раздвинулись и в зал решительной, целеустремленной походкой вошел ее отец.

Пять десятков длинных шагов – и он, покрыв всю длину потрясенно молчащего зала, встал перед станком и свежекоронованным царем. Простым движением, без церемониальных прикрас, он опустился на одно колено и, прямо обращаясь к Гадду, попросил – опять-таки неприкрашенно, – чтобы царь в торжественный день своей коронации даровал ему милость.

Кэй отчетливо видела, что Гадду неуютно. Он по-прежнему стоял около станка, у которого безучастно сидел Вилли; одиннадцать рыцарей, включая Рацио, вновь занявшего свое место, сидели на тронах позади него; и всем было очевидно, что ему мало дела до просителя. Но, вместе с тем, это деяние должно было стать у него первым после коронации, и Гадд не мог позволить себе слишком грубо попирать чувства подданных. Почти вопросительно он повернулся к Рацио; его шея с головой, казалось, была намертво припаяна к плечам; казалось, он боится, что корона упадет с его мясистой головы. Рацио, взмахнув длиннопалой рукой, сделал знак Ойдос. Она встала.

– Древнее правило Достославного общества, – будничным тоном промолвила Ойдос, – гласит, что царь духов не должен отказывать просителю во время Тканья.

И она села на место.

– Тогда все, чем могу поделиться, – отозвался Гадд с деланным великодушием, обращаясь ко всему залу, – в день моей коронации готов предоставить не скупясь.

Нед Д’Ос, пока они обменивались репликами, стоял на одном колене непоколебимо, глядя на Гадда.

– Я хочу, чтобы ты заставил меня плакать, – сказал он. Гадд уставился на него. – Или, если не плакать, то смеяться. Что-нибудь испытать – страх, радость, печаль, муку. Расскажи мне историю.

Гадд обескураженно посмотрел сначала вновь на Ойдос, а затем в зал, на Огнезмея. И, вдруг приняв решение, произнес:

– Я позову одного из моих духов…

– Нет, – возразил Нед Д’Ос тихо, но с напором. – Моя просьба обращена именно к тебе.

Гадд, уже поднявший было руку, чтобы вызвать одного из своих духов левой стороны, позволил ей медленно упасть. Его лицо вдруг сделалось пепельным.

– Я не стану, – сказал он.

– Ты должен.

Как шторы раздвинулись в последний раз, Кэй не видела. И никто не видел. И никому из духов не был знаком голос, произнесший эти слова властно, требовательно, – ясное и звучное сопрано, которое рассекло воздух, будто меч, разом взлетающий и падающий, бьющий и парирующий, – будто меч, пронзающий слух внезапным, острым неистовством, и притом заключенный, как в незримые ножны, в надежную оболочку неоспоримого авторитета. Но Кэй-то этот голос знала; едва она повернулась, как ее измученные глаза наполнились слезами, а руки – хоть она и побуждала себя их протянуть, хлопнуть в ладоши, обнять гордую фигуру перед ней – бессильно, парализованно повисли по бокам.

Это была ее мать.

Это ты, мама, это ты, ты… плачь, мое несчастное сердце. Мама, прости меня.