Двенадцать обручей

Отовсюду забренчала музыка — та, которую никогда не удается вспомнить проснувшись. Артур Пепа не знал ни нотной грамоты, ни специальной терминологии, но музыку ужасно любил, особенно ту, что звучала в его снах. Еще он жалел, что в свое время не научился игре ни на одном инструменте, поэтому иногда оставлял себе надежду на будущее воплощение. И тут, завороженный отчаянно богатым, просто-таки пышным звучанием громадного невидимого оркестра (куда там Вагнеру!), он увидел, как двинулся в обоих направлениях театральный занавес (похоже, до поры исполнявший в этом зале функцию одной из стен), за ним открылся безграничный простор сцены: там рос дремучий сад, биологическое стихотворение в двух склонениях — на пологом холме, захламленный вьющимися растениями и всеми оттенками зеленого, запущенный и удушливый сад, целый соловьиный город с двенадцатью реками и звездным небом, и в этом змеино-истомном пространстве, меж седьмою да восьмою водами, возвышался обвитый мохом и поросший липкими дурманными цветами постамент, который обвивали две женские фигуры (Артур Пепа сразу узнал и блондинку, и брюнетку).

Да ведь он узнал и режиссера: поводя плечом все с той же на нем видеокамерой с ее неусыпным красным оком, Ярчик Волшебник вертелся вокруг них, отходил и снова приближался почти впритык, ползал на животе и на коленях по густо-непролазной траве, по склону и зарослям — это позволяло Артуру видеть их танец в мельчайших подробностях, режиссер находчиво менял и чередовал планы, вырывая из неохватной целостности невозможные фрагменты гримас и поз, а потом снова собирая все это купно.

Впрочем — куда правду денешь — с другой стороны, все это напоминало весьма дорогой и роскошно декорированный стриптиз: танцовщицы и в самом деле постепенно освобождались от своих цветастых одеяний, летели во все стороны перья экзотически-птичьей одежды — пояса, ленты, блестки — только теперь Артур Пепа догадался, что обе выступали в одеяниях невест, со знанием дела подобранных свадебных убранствах, поэтому им было что распутывать, расшнуровывать, развязывать, распускать и медленно разбрасывать вокруг (Артур сосредоточился на названиях отдельных деталей одежды, но в голове вертелись только «плахта» и «спидныця» с ударением на «и» — в то время как «лифчик» был совершенно ни к чему); зеленое моментально поглощало каждую из деталей, словно за каждым кустом и деревом и впрямь караулил какой-нибудь ошалелый от нетерпения зверь-фетишист; впрочем, когда уже и нижние сорочки были отброшены ему, многоголовому, на поругание, выяснилось, что дурят нашего брата — и там, где у аутентичной живой невесты уже не оставалось бы ничего, кроме ее собственного непочатого сокровища, обе актрисы все еще были прикрыты золотистыми треугольниками на серебристых завязках!

Что творилось с музыкой? Да, ее напряженность возрастала, добавились стоны. Танцовщицы змеями поползли вверх по постаменту, тут Пепа вспомнил сразу целых два слова — серпентарий и серпантин, режиссер Ярчик Волшебник в мохнатом свитере то и дело выныривал где-то рядом, брызгая во все стороны экстазом и потом, все трое почти одновременно всползли наверх, где их уже ждал разбуженный на своем ложе любовник. «Профессор?» — не поверил было своим глазам Артур Пепа, но опять успокоился, напомнив себе, что это сон и, таким образом, все это следует воспринимать скорее на уровне символическом.

Вызвавшие старика из темниц анабиоза девушки накинулись на него с экстремально экстремальными ласками, одна из них делала это как Джина Вильд, ночная мечта всех самцов, другая как Дорис Фант, ненасытная тигрица страсти (Ярчик Волшебник недаром два месяца шарился по интердебрям порно-сайтов!), они содрали со старика покрывало и, захлебываясь собственными стонами, довели самих себя вместе с музыкой до одурения; они погружали свои чувствительные верткие языки в его старческий посиневший пах, наощупь находя необходимейшие зоны и центры; за считанные минуты меняющий на глазах личину профессор начал превращаться в весны певучей юного князя, и тот наконец спазматически зашевелился и, расплывшись в безотчетной улыбке сатира, начал неожиданно бодро и алчно любиться с ними обоими — губами, носом, ладонями, головою, членом, всем, что имел, — пока, доведенный до предела, не брызнул на все сорок четыре стороны света, на ложе, на цветы, на мох, на ветви, на их искаженные наслаждением лица и — куда правду денешь — на видеокамеру длинной и черной струей облегчения, после чего в последний раз заревел на всю горную страну, будто одержимый ископаемый ящер.