Двенадцать раз про любовь

Ответить: Не могу, дети, извини. Отправить.

Я пытаюсь работать. Но книга, что сейчас пишу, вот эта самая книга, зашла в тупик. Чем дело кончится – неясно. Мне страшно к ней прикасаться. Надо взяться за что-то новое.

«Начать. Снова начать с тебя. Каждую книгу с тебя. В начале было слово. У меня в начале – ты».

Я сохраняю эти восемнадцать слов и закрываю файл.

Открываю снова, перечитываю. «Начать. Снова начать с тебя. Каждую книгу с тебя. В начале было слово. У меня в начале – ты».

Стираю эти пять предложений, иду на кухню, делаю кофе и сожалею, что стерла. Пытаюсь восстановить текст. Сказавший о многом взгляд – как ему в голову такое пришло? Бог знает, что он там увидел. Блондин в очках. Кто это? Достаю письма из сумки и кидаю их к стопке в комнате Филиппа.

«Подожди, пока путь освободится», – говорю я старшему сыну. Тяну младшего в сторону, он плачет, беру его на руки. Старший на животе спускается с горки и утыкается лицом в оледеневший песок. Вскрикивает и тоже принимается плакать. Опускаю младшего на землю и поднимаю старшего – он ведь тоже еще маленький. Маленький малыш не хочет сидеть на песке, начинает орать. Большой малыш разбил подбородок, успокоить его не получается. К детской площадке подъезжает велосипедист. Я его сразу узнала. Странно. Этого высокого худого светловолосого мужчину в больших роговых очках янтарного цвета я и правда уже видела. Но это могло быть где угодно, я совершенно не помню, при каких обстоятельствах, где, когда, по какому поводу. Дети плачут. Блондин-в-очках слез с велосипеда и пытается открыть калитку. «Замок от детей, – кричу я, – нужно одновременно повернуть и потянуть», – но он не слышит. «Ну, тихо, успокойтесь», – говорю я, и дети ревут еще громче. Как-то он смог открыть калитку, закатил велосипед и направляется к нам. Дети умолкают. Смотрят на него. Смотрят на меня. «Мама, ты его знаешь?» – спрашивает старший.

«Да», – отвечаю я. Сказать «нет» было бы странно – нет, я его не знаю, но все равно договорилась с ним встретиться.

Блондин-в-очках смотрит на меня. «Да, мы знакомы», – говорит он. Голос у него осипший, он откашливается. «У меня есть пластырь». Он достает из сумки кошелек и, изрядно пошуршав, вынимает пластырь.

– У тебя что, нет детского пластыря? – спрашивает большой малыш.

– А что это?

– Ну, для детей, детский пластырь.

Сын смотрит на меня, как будто я заставляю его разговаривать с идиотом. Я беру пластырь – «спасибо» – и наклеиваю большому малышу на подбородок.

– Дома я нарисую тебе пятнышки, хорошо?

– Цветочки.

– Хорошо, цветочки.

– И звездочки.

– Договорились.

– И маленьких мармеладных мишек.

Я вздыхаю.

– Я – Томас, – встревает блондин и протягивает большому малышу руку.

– Что у тебя там в руке? – спрашивает сын.

Томас беспомощно смотрит на меня.

– У тебя есть мармеладные мишки?

– К сожалению, нет, – отвечает Томас.

– Но я же их видел, – настаивает сын.

Томас смотрит на меня. «И что мне теперь делать?» – спрашивает он.

Томас сходил за покупками. Затащил на четвертый этаж ящик минеральной воды. Вынес мусор и старые газеты. Вымел из подъезда гравий. Принес наверх почту. Залатал велосипедные шины. Погулял с собакой. Отнес письма в почтовый ящик. Сдал книги в библиотеку. И все это – после нашей единственной встречи, когда он меня сто раз спросил, не слишком ли я балую детей. Они ему явно мешали. Врывались в разговор. Все время хватали меня за руку, требуя внимания. Когда дети наконец уснули, он ткнул в меня указательным пальцем. Я подняла голову и улыбнулась. Он снял очки. «Теперь я тебя не вижу», – сказал он. «Значит, мне больше не нужно тебе улыбаться», – ответила я. Он снова надел очки, посмотрел на меня: «Не понял».

На следующее утро он приносит булочки и свежую газету и делает по дому все, что нужно сделать, а я в это время уединяюсь в кабинете, выключаю телефон и принимаюсь за текст про Начало. После ухода Томаса делаю перерыв. Выпиваю целую бутылку воды. Просматриваю почту. Письма, адресованные Филиппу, кладу к стопке в его комнате. Одно из писем – на имя большого малыша, его я спокойно могу открыть, ничего ужасного меня там не ждет. Выписка со счета. На его детской сберкнижке остался всего 1 евро 70 центов. Я ору. Набираю номер телефона. Ору на Филиппа. Ору, рассказывая об этом Гюнтеру. Звоню своему другу Натанаэлю и ору, пока не срываюсь на вой. Ложусь на пол рядом с собакой и зарываюсь лицом в ее шерсть. Звонит телефон – Томас. Я в ярости, не могу говорить.

Он приходит вечером, когда дети спят. Без слов обнимает меня, я впиваюсь зубами в его худое плечо, силы оставляют меня, я ослабляю хватку. Он кивает, говорит: «Отпусти», кряхтит от боли.

«Это хорошо, – замечает он чуть погодя, – мне кажется, это хорошо». Я не совсем уверена, что он имеет в виду. Что я его укусила? Он считает это правильным с точки зрения психогигиены? Думает, теперь моя ярость поутихла? Ничуть. Но нужно признать, мне тоже кажется, что это было хорошо, хоть и непонятно, почему я это сделала. Вообще-то у меня нет привычки кусаться.

– Мне хочется увидеть тебя голой, – говорит он.