Двенадцать раз про любовь

«Похоже на то», – ответил Симон, и мы принялись рассуждать, как они это делают, фантазия у нас изрядно разыгралась, однако Петра ни одна из наших версий не устроила. «Остается только прыжок с вершины айсберга, – сказал он в конце, – но для ритуального суицида пингвинов вряд ли найдется достаточно подходящих айсбергов».

Мы легли, лежали молча, но не спали, потом уснули и видели сны, во всяком случае, мне приснилось, как я смотрю вниз с десятиметровой вышки, а на следующее утро мы пошли в бассейн. Запах хлора преследовал нас всю зиму. Он гнездился в волосах, прилипал к коже, к нашим простыням, садился вместе с нами за стол, бил в нос из холодильника, из шкафчика в ванной, из наших сумок и даже из книг.

Вспоминая наши походы в бассейн, я вижу дежурного гораздо более ясно, чем Петра или Симона, просто удивительно, как эти второстепенные персонажи, да что там – проходные, так хорошо, так упорно сохраняются в памяти, в цвете и с четкими контурами! Например, этот дежурный в бассейне, его загорелые икры, покрытые светлыми волосками, внимательный взгляд его голубых глаз, от которого ничего не могло ускользнуть, если только он не делал уборку: наводить порядок тоже входило в его обязанности, хотя он предпочел бы это скрыть. В таких случаях он беззвучно исчезал и некоторое время спустя снова появлялся, задавал жару детишкам, попавшимся под руку, и занимал свой наблюдательный пост у края бассейна. Однажды, когда он мыл полы, его насторожили звуки, доносившиеся из шкафчика, и он его открыл. Крыса Розвита выскочила. Он поймал ее, видимо, половой тряпкой и бросил в ведро, из которого предварительно – вот какой он добрый – вылил грязную воду. Потом он вызвал полицию. Он сказал, что заявит на нас, что нужно подключать санитарные службы. Это же просто свинство, ввести в бассейн такую разносчицу заразы! При слове ввести мы принялись щипать друг друга за руки, чтобы не рассмеяться. Крыса судорожно нарезала круги в красном ведре. Она дрожала всем телом. Мы стояли вокруг ведра. Я впервые попала в мужскую раздевалку. От моих туфель остались следы, совсем непохожие на мужские. Большие пузатые лужи и рядом маленькие кругленькие. Дежурный игнорировал их, как и меня. Мы ждали полицию. Крыса, словно дервиш, металась по пластиковому ведру. Полиции было наплевать и на нас, и на крысу. Дежурный запретил нам появляться в бассейне.

Мы даже не сходили в душ. Мы пахли хлором. Мы забрались в постель и грелись. Симон гладил Розвиту и рассказывал своим низким голосом о будущем: «Когда крысы не будет, я заведу птичку. Розвита – это не мой случай, мое сердце отдано скорее птичкам, но крестный есть крестный, тут уж ничего не поделаешь». Он поцеловал ее. «Моя малышка. Тебя сменит, скорее всего, голубка». Он повернулся к Петру: «Конечно, если мне не достанется твое наследство!» Петр не ответил. Он не двигался. Ему нравилось притворяться мертвым, и у него это хорошо получалось.

Вечереет. Скоро Базель. Теперь каждый день светает на одну минуту позже, а темнеет на одну минуту раньше, и так будет до тех пор, пока от светового дня почти ничего не останется.

Чем сейчас заняты дети? Филипп как раз забирает их из садика. Надевает на них зимние комбинезоны со светящимися полосами. Идет с ними в супермаркет закупиться для вечера в мужской компании – чипсы, хлопья и попкорн.

– Привет, я вернулся! – за окном появляется черная тень. Пингвин снова здесь.

– Где ты был?

– Где я был? Летал по делам.

– Войти не хочешь?

– Войти? С удовольствием. Если окно откроешь.

– Его нельзя открыть.

– Да? Ну ничего страшного. Свежий воздух полезен.

– Петр?

– Да?

– Значит, он все-таки назвал тебя Петром!

– Кто?

– Симон, твой создатель!

– Ты что-то имеешь против?

– Да! Нет. Что мы будем делать в Цюрихе?

– Что будем делать? Навестим его.

– Кого?

– Кого? Моего создателя.

Почти семь, когда он открывает дверь. Поезд прибыл на Главный вокзал Цюриха ровно в 18:00. Моя собака одним прыжком оказалась на перроне, утянув меня за собой, и я вывихнула ногу. Она бросилась к ближайшему столбу и писала на него, за неимением дерева, невероятно долго: я видела, как красная стрелка на вокзальных часах описала полный круг. Струя мощным потоком лилась на перрон, образуя темную лужу, свинство какое, возмущались прохожие.

Симон смотрит на меня. Потом на собаку. Снова на меня.

«Привет», – говорю я. «Привет», – повторяет пингвин у меня в ухе, звучит глупо.

Симон смотрит на меня.

У меня было восемь часов, чтобы придумать, что сказать, с чего начать, но единственное, что мне приходит в голову – это привет. Он смотрит на меня, видимо, размышляет. Постарел. Щеки ввалились, волосы поредели, губы усохли. Только голос не изменился. Низкий, теплый, густой. «Давно не виделись», – говорит он.

Я киваю. «Я написала тебе письмо».

Он кивает. Поворачивается и уходит.

Дверь открыта.

Собака лежит под кухонным столом. Пингвин – у меня в ухе. Я стою, не знаю, что дальше. Симон ставит на стол две чашки.

«Садись».

Я стою.