Двенадцать цезарей

Радость избавления породила бахвальство. Домициан снова обратился к поэзии — времяпрепровождению, которое Тацит отвергает как преднамеренную уловку, чтобы «скрыть свои подлинные намерения».[302] Темой поэмы на этот раз было его спасение. Кроме того, как мы видели, на месте дома привратника он построил храм Юпитера Охранителя. Впоследствии этот храм стал полноценным культовым сооружением, в центре была установлена статуя императора, сидящего на коленях у бога.[303] Это был неуклюжий жест благодарности и самоутверждения на самом священном холме Рима. К тому времени Домициан заменил отца и брата на посту принцепса. Будучи, по собственному определению, dominus et deus («господином и богом») Римского мира, он все легче утверждался во мнении о своей божественной природе, что, возможно, было вызвано политическими причинами. Как и спектакли Гая Калигулы с париками и кадуцеями, это было средством возвышения собственного положения над сенатом, ответом на беспокойство сенаторов относительно отсутствия у него опыта, престижа или благородного происхождения. Первые семена этого опасного стремления к величию были посеяны той ночью на грандиозном пожаре в стиле Тернера на Капитолийском холме.

В «Жизни 12 цезарей» Светония проклятие Домициана — это вопрос личного выбора, следствие его особой порочности. В отличие от прежних «плохих» императоров он обладает очень немногими характеристиками жертвы. Непоследовательного, склонного к противоречиям Гая Калигулу заставляло творить зло психическое заболевание, а на жизнь Нерона влияли неоднозначные гены. «Насколько Нерон потерял добродетели своих предков, настолько же он сохранил их пороки, словно родовое наследство», — говорит Светоний. Какими бы чудовищными и непростительными ни были их недостатки, ни в том, ни в другом случае они не были абсолютно преднамеренными. У Домициана Светония нет таких оправданий. Исторические хроники обильно расточают похвалы Веспасиану и Титу. Светоний прилагает усилия, чтобы развеять слухи о том, что дед Веспасиана, Тит Флавий Петрон, служивший у Помпея, сбежал с поля боя в битве при Фарсале или что его прадед был подрядчиком в Реате. Честность ранних Флавиев остается под вопросом. Хотя Домициан, подобно Гаю Калигуле, Клавдию и Нерону, наследовал трон по семейной линии, его более скромное происхождение не служило гарантией меньшего зла. Бесчеловечность Домициана проявилась при деспотизме, после того как он прекратил демонстрировать убедительные доказательства не только «бескорыстия, но даже великодушия», которые Светоний разглядел в первый год его правления. Эти качества заменила дикая самореализация в ущерб службе государству. В страхе за свою жизнь вследствие недостойного поведения Домициан Светония впал в жестокость, его алчность росла пропорционально расходам, конфискация имущества римских граждан была вызвана не злым умыслом, а необходимостью. Пытаясь сохранить осторожный нейтралитет, Светоний рассматривает Домициана с некоторой степенью преднамеренной беспристрастности, сравнивая позднюю коррумпированность с первоначальной надеждой. Но он забывает напомнить нам о долгой продолжительности его правления, что само по себе является доказательством того, что дикости этого подлого императора не могли привести к далекоидущим последствиям, как можно было бы себе представить, а сам он вряд ли «обрел у всех ненависть», как настаивает Евтропий.[304] Дион Кассий, Плиний и Тацит выражаются абсолютно ясно, избегая неопределенности. У Диона Кассия «Домициан отличался нравом не только заносчивым и вспыльчивым, но вероломным и скрытным». От такого сочетания нельзя ожидать ничего хорошего.[305]

Все античные авторы приводят примеры двоедушия Домициана: его улыбающееся лицо, скрывающее черные замыслы, радость от унижения как друзей, так и врагов, притворное дружелюбие по отношению к тому, кого хотел он видеть мертвым. «Чтобы больнее оскорбить людское терпение, все свои самые суровые приговоры начинал он заявлением о своем милосердии, и чем мягче было начало, тем вернее был жестокий конец», — пишет Светоний. У Диона портрет Домициана является образцом порока, едва ли отличающегося от злодея в пантомимах или сказках. В этом кроется окончательная месть автора: он лишает своего героя даже индивидуальности.