Двенадцать цезарей

Такой крутой поворот в политике, явно вызванный своенравием натуры, был типичен для Гая, неспособного совместить несовместимое — отчаянный страх и непомерную самоуверенность, которые Светоний считал первопричиной помрачения его ума. Со временем человек, который относился к римскому пантеону с презрительной небрежностью, появился в Байи «в дубовом венке… и в златотканом плаще», в другом случае он носил трезубец, кадуцей или молнию — знаки богов. Изучал ли Гай Калигула границы недавно обретенной власти (наслаждаясь замысловатыми шутками над римским легковерием и сенаторским низкопоклонством) или утверждал неприступность позиции принцепса, «одалживая» небесные атрибуты? Был ли его подход к общественному почитанию (основанный на демонстрации своих талантов) действительно продуманной политикой, предназначенной для подтверждения высокого положения и способности править благодаря сверхчеловеческим качествам, отсутствующим у черни? Если так, то последующие события раскроют бесплодность этой самовлюбленной игры на публику. Возможно, такую театральную самодеятельность следует интерпретировать не более как юношеские экспромты человека, который привык полагаться в плане развлечений только на себя, или как упражнение в осуществлении тайных желаний того, кто даже в юности был приговорен к осмеянию из-за своей внешности. (Произнесение слова «козел» в присутствии лысого, но волосатого телом императора считалось тяжким преступлением.) Оба варианта могут вызвать только сожаление. Источники никак не комментируют версию о психической неустойчивости. Достаточно указать, что по духу те же самые поступки менее чем веком ранее стоили жизни божественному Юлию — то же самое стремление к величию, которое однажды сделало Марка Антония идеологическим врагом Рима, тот же самый знак равенства между правителем и божеством, берущий корни на Востоке. С мартовских ид и поражения Марка Антония при Акции прошло много времени. Все меняется, даже отношения. Сумасшедший Гай, имевший склонность к женской обуви и воспитанный среди восточных князьков в доме своей бабки Антонии, дочери Антония, мог быть первым римлянином, в полной мере осознавшим эти перемены.

Если бы только, подобно Августу, он мог сохранять умеренность, ограничивать себя во всех аспектах жизни, тогда он, возможно, выжил бы. Вместо этого Гай был сумасброден в своих страстях, имея страсть к сумасбродству и невоздержанности. Дион Кассий обвиняет его в растрате более трех миллиардов сестерциев на протяжении двух лет[101], Сенека — в том, что он промотал годовую дань трех провинций (десять миллионов сестерциев) за один обед.[102] Такая расточительность истощила имперскую казну: жажда денег была лишь одной из причин для его непредсказуемых убийств. А аппетиты Гая были весьма широкими. Согласно источникам, «Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других». Во дворце он устроил публичный дом. Он был женат четыре раза, но след оставила только последняя жена, Цезония, лишенная красоты, но искусная в любви. Он жил в кровосмесительной связи со всеми тремя сестрами (общее обвинение для всех непопулярных императоров, но более правдоподобное в отношении Гая Калигулы, чем остальных), его любимая сестра Друзилла стала первой обожествленной женщиной императорского дома. Хотя он изгнал из города самых отъявленных проституирующих мужчин, он сам занимался мужеложеством с Валерием Катуллом, пока последний не признался, что измучен донельзя. Причина простая: в аморальную эпоху Гай был несдержанным в половых связях. В отличие от Тиберия он даже не старался скрыть непристойное поведение от любопытных глаз на укромном острове наподобие Капри. В отличие от Августа лицемерие не числилось среди его недостатков. Он наставлял рога мужьям на званых обедах, на которые приглашали обоих супругов. По словам Светония, Гай Калигула уводил чужую жену в соседнюю комнату, «а вернувшись… перечислял в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле, и какова она была в постели». Мужу приходилось слушать в молчаливом согласии из страха за свою жизнь.