Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают

Она не могла оторвать глаз от их работы, от пейзажа за окном, она жила в нем ровно столько, сколько дымился ее бычок… И за эти минуты все краски, которые она видела, впитались в нее настолько, что, казалось, все ее внутренности стали такими же разноцветными – сердце, печень, легкие, сосуды… Нет, не так. Это было больше, чем ощущение: она увидела себя – такой, какою была изнутри. Нет, больше: там, за окном, во всей роскоши своего существа раскинулась она сама – разноцветная Стефка, вспоротая острым ножом, как консервная банка. Вывернутая, как перчатка…

* * *

Пергюнт Альфред пил фальшивое яйцо, как «чашу Грааля». Осень медленно накатывалась на пригород. А Стефке нужно было сделать свой ежеутренний обход. Она бросила бычок в банку и пригладила волосы.

Нелегкое испытание – заходить к той, которая всегда сидела у окна в своем облезлом кресле-качалке. Качалка была похожа на израненного в боях генерала. На ней ни одного живого места – все в почерневших бинтах, изоляционной ленте. Но даже в таком неприглядном виде понятно: настоящий генерал, а не простой рядовой!

Та, которую тут называли пани Полина, сидела в нем спозаранку, и Стефке казалось, что она вообще никогда не ложится. Ведь даже уходя с работы домой поздно вечером, девушка видела в окне второго этажа этот неподвижный силуэт.

Пани Полина одновременно привлекала и отпугивала ее. Производя всяческие манипуляции в ее комнате, подметая полы и смахивая пыль, Стефка с любопытством посматривала на старуху и сразу же отводила взгляд, ибо натыкалась на встречный – острый и пронзительный. Эта женщина почему-то напоминала ей любимую актрису Аллу Демидову – такие же тонкие, сжатые губы, застывшие в иронической улыбке, высокий лоб, тонкая переносица… Ее голоса она почти никогда не слышала. Но была уверена, что в нем отсутствуют капризные интонации. Она даже представляла, как эта женщина могла бы читать стихи, избегая фальшивых интонаций и подвываний – всего того, что называется «школой». Однажды Стефка слышала, как Демидова читает ахматовский «Реквием» – без искусственного надрыва, одними нервами, без всякого фальшивого артистизма. Так, как он и был написан. Наверное, эта пожилая худощавая женщина была такой же – комком нервов и… возможно, сосудом с цианистым калием. По крайней мере, похоже…

Стефке ужасно захотелось обратиться к ней, но как это сделать, она не знала. С другими было проще: они сами заговаривали, по сто раз пересказывали одно и то же. А эта всегда молчала, намекая, что присутствие постороннего в ее комнате – нежелательно. Стефка старательно вытирала пыль на трельяже и посматривала на фотографии, висящие на стене. На одной – юный красавец в гриме Гамлета, на другой – мужчина во фраке с галстуком-бабочкой и моноклем в левом глазу, на третьей, самой маленькой, помятой – женщина… Фотокарточка желтая, потрескавшаяся, выгоревшая на солнце. Стефка решилась присмотреться повнимательней. Женщина на фотографии была светловолосой, с элегантной «холодной завивкой», в крошечной кокетливой шляпке с вуалькой, прикрывающей глаза. Она напоминала ангелочка с картины средневекового художника. Большой чувственный рот, взгляд из-под сеточки в «мушках» – с выражением детского удивления, приятная округлость обнаженных, прикрытых меховой горжеткой, плеч. Стефка бросила выразивший сомнение взгляд на сидящую у окна и снова посмотрела на фото. Ничего похожего! Даже если она сильно усохла – глаза и губы не могли так сильно измениться! И вообще, подумала Стефка, эта не могла быть такой ангелоподобной сахарной блондинкой – явно не ее стиль.

– Можно вас спросить?.. – осмелилась заговорить Стефка, и голос ее неожиданно охрип, как будто она простудилась. Пани Полина медленно развернулась к ней, и Стефка пожалела, что затронула ее. – Это вы? Вот на той фотографии?

Старуха качнулась, и кресло угрожающе заскрипело под ней. Стефке показалось, что это и был ответ – вот таким скрипучим суровым тоном. Но, к своему удивлению, минуту спустя она услышала совершенно ясный, полный сарказма голос:

– Я? Вы шутите?!

И вопрос, и тон, каким он был произнесен, не предполагали ответа. Стефка осеклась, завозила тряпкой по уже идеально чистой поверхности столика.

– Это – Леда… – Через достаточно долгий промежуток времени смилостивилась над Стефкой пани Полина. – Была такая актрисуля… но ты ее не можешь знать. Слишком молода…

– Леда? – повторила Стефка необычное имя.

– По крайней мере, она себя так называла. Леда Нежина. – Губы старой актрисы презрительно скривились. – Леда и Лебедь… В этом словосочетании чувствуется что-то вульгарное, вам не кажется?

Стефка ничего не поняла, но чтобы угодить, кивнула головой.

– Хочешь знать, почему я ее тут повесила? – продолжала пани Полина. – Чтобы не умереть раньше времени!