Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают

Это меня забавляло! Отныне я веду свою большую игру и развлекаюсь, наблюдая, как стараются мои учителя. Я еще не забыла французский, которому меня учила мама, а то, что привыкла к «гранчаку», еще не означает, что я не знаю, в какие бокалы наливают брют. Но как аксиому я запомнила слова отца, сказанные им перед тем, как мама открыла дверь людям в военной форме: «Стань такой же, как все! Иначе – смерть. Забудь все, чему мы тебя учили. Иначе – смерть. Попробуй выжить. Ты сильная. Ты должна выжить. Ради нас».

Я это знаю. Поэтому и искажаю простенькое «бон жур», вызывая снисходительную улыбку нашего переводчика…

Лучше бы мне никогда не видеть этого Парижа! Я вижу его – и не могу дотронуться, я дышу – и задыхаюсь от смрада, исходящего от этих десяти в штатском, несмотря на сумасшедший запах акаций и ароматы, доносящие из кофеен и кондитерских. После премьеры меня все время фотографируют для газет, подписывая фотографии: «Голубка мира».

На торжественном банкете журналисты, сидящие за соседним столиком, бесстыдно переговариваются между собой о том, что я вовсе не «голубка», а скорее всего – «анфан-терибль с опущенными ресницами», «роковая стерва», что я – «секси», что могла бы затмить блондинку Мэрилин, что я – «чья-то подстилка» и что мой костюм… мой костюм…

О, я готова произнести такую гневную тираду, от которой содрогнутся стены этого роскошного банкетного зала! Но я слышу голос отца: «Ты должна выжить. Ради нас…»

Я уже давно поняла: выживать намного сложнее, чем просто жить.

Я привыкла к сложному.

Я хочу напиться.

Сосед, что сидит слева от меня, предупредительно наливает в мой бокал очередную порцию минеральной воды. Чувствую, что мой желудок скоро лопнет.

Сосед справа трется о мое бедро своим горячим от напряжения телом.

А я… неожиданно понимаю, что мне наплевать на эту колыбель искусств. Я хочу домой, в свою узкую и темную комнату, которая когда-то была нашей уборной, хочу во мрак, как сошедший с ума от вкусных запахов таракан, который выскочил на середину кухни и ожидает, что на него вот-вот обрушится удар тапка.

Из глубины зала угольно-огненным взглядом на меня смотрит элегантная дама лет от сорока до пятидесяти. Она восседает в кругу раскованных веселых людей, чьи богемные лица свидетельствуют об их принадлежности к творческой элите. Женщина что-то говорит, и вся компания окидывает меня пристальными взглядами. Одним движением губ режиссер с противоположного конца стола произносит: «Жан Кокто… Коко Шанель… Артур Миллер…»

У женщины тонкие, четко очерченные губы, красивые брови вразлет, выразительные глаза. Взгляд въедливый и острый. На ней узкое черное платье, несколько ниток крупного жемчуга на шее. От ее взгляда мое джерси начинает медленно и методично сдавливать тело, пожирать его, как удав…

Я больше не в силах выдерживать этот взгляд! Мне кажется, что она знает обо мне все – про мою убогую комнатушку, про ночной лязг замков, про пение в ресторане и постель, в которой я в шестнадцать лет превратилась в «великую актрису». И о том, что я стала ею, несмотря на этот десяток шакалов в штатском, которые не пускают меня в туалет. Я так же прямо смотрю ей в глаза. И вдруг замечаю в них страстное, ни с чем не сравнимое… сочувствие.

Я вздрагиваю.

Я хочу выйти.

Я больше не могу находиться среди этих людей.

– Вы куда? – спрашивает сосед слева и нежно кладет свою соленую ладошку на мое запястье. – Что вы хотите?

«Кто ты такой?! – хочется заорать мне. – Эти люди смотрят на меня, а не на тебя! Это мои фотографии на первых полосах всех парижских газет! Тут всем распоряжаюсь я! И я хочу…»

– Поссать!!! – приторно-едким шепотом выдыхаю я, сохраняя на лице «голубиную» улыбку. Из его рта выпадает устрица, щеки заливаются апоплексическим румянцем, он хватает воздух ртом. Еще бы! Он испуганно озирается, будто бы меня услышал весь зал. Он не знает, что сказать, он впадает в транс.

Я встаю. И иду, рассекая сотни заинтересованных взглядов, к туалетной комнате. Я знаю: когда он опомнится – побежит за мной и будет ждать в холле. Но эти две-три минуты свободы, пока я иду сквозь строй клацающих фотоаппаратов – они мои!

Что бы я сейчас рассказала назойливым журналистам, если бы захотела? Может быть, если бы мне налили пятьдесят граммов «Мартеля», мой рассказ звучал бы так (хотя я не поручилась бы за соотношение правды и вымысла, присутствующее в нем):

– Во время торжественного банкета в честь советских кинематографистов и их французских коллег я зашла в чудную уборную ресторана «Метрополь». Мне было необходимо поправить прическу, напудрить носик и обновить аромат духов «Красная Москва». Были когда-то такие духи в красной коробочке с рисунком Кремля. Когда носик был напудрен, а советская парфюмерия распространила по этой колыбели капитализма свой патриотический аромат, в уборную заглянула сама Коко Шанель…