Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают

Эд закурил и еще постоял у ворот, пока ему не посигналил «газик», въезжающий во двор. На улице совсем рассвело…

Глава тринадцатая Эдит Береш. Трубка с вишневым табаком

…Никогда не стремилась быть лучше, чем я есть! Я этого так боялась. Сколько себя помню, мне всегда приписывали качества, которыми, как мне казалось, я вовсе не обладала. Даже отец, которому верила, как никому другому потом, смотрел на меня такими глазами, будто говорил: «Ты – сильная девочка. Тебе будет тяжело, я знаю. Я хочу все самое тяжелое взять на себя… Но так, наверное, не бывает…»

И мне от этого взгляда хотелось делать разные глупости, чтобы доказать: я – самая обыкновенная, я не заслуживаю ничьих страданий и опеки, я – хуже всех, я – грешница. Поэтому и протестовала. С четырнадцати лет. Потом, когда прочитала «Доктора Живаго», удивилась, что не одна такая. Что Борис, наверное, встретил такую же «Лару», какой была и я…

Почему думаю об этом сейчас? Потому что наконец-то курю трубку, и она дрожит в моих руках, как рюмка в пальцах абстинента. Странные ассоциации возникают в старческих головах! Чувствую себя той гимназисткой, которая пробиралась в полночь в дортуар после свидания: восторг и стыд! Интересно глянуть в зеркало – пылают ли мои щеки теперь? Вряд ли. Разве что болезненно алеют из-за сосудов, которые видны сквозь истончившуюся кожу. Курю и вижу напротив себя – в отражении стекла… девочку, оболочка которой теперь похожа на омертвевший кокон. Девочка в длинном коричневом платье, в высоких ботах, с разметавшейся косой. Крадется к постели, поддерживая ворот, из-под которого бесстыдно выглядывает кружево наспех застегнутого корсета. Девочка сбрасывает платье и ныряет под тонкое шерстяное одеяло. С соседней кровати тут же поднимается светлая кудрявая головка:

– Ну, как?

…Я знаю, что от меня пахнет табаком, шампанским брют и еще чем-то совсем непристойным: набриолиненными усами, чужими руками, одеколоном… Бр-р-р! Мне противно все это, но я ненавижу участливую интонацию, не люблю, когда меня ждут. Я – грешница. Я так решила.

И только я могу себе позволить в этот час гулять по бульвару.

Я отчаянная.

Я чувствую грядущие перемены.

Я знаю, что умру молодой.

Может быть – на баррикадах!

Но еще я уверена: стану Великой Актрисой. И поэтому часто по вечерам читаю в дортуаре монологи Марии Стюарт. Мои однокашницы замирают от восторга.

А однажды я принесла им – в этот холодный нищий полумрак – бутылку брюта. Когда она опустела, мы выкинули ее из окна – прямо под ноги полицейскому, а потом всю ночь стояли, трясясь от холода, в коридоре под пронзительным взглядом директриссы.

– Ну, как? – нетерпеливо переспрашивает кудрявая головка.

Я старательно вытираю с губ помаду и запах противных усов.

– Он будет моим антрепренером, – говорю я. – Закончу гимназию – и на сцену! Конечно, отец этого не переживет. Может даже, проклянет, как Марию Заньковецкую ее батюшка…

– Я не об этом… – разочарованно шепчет подруга.

– А-а… Да никак… – говорю я.

– Без любви так всегда…

– Да что ты в этом понимаешь?! – шепотом ору я. – Вот увидишь: твой Серж в брачную ночь будет читать тебе стихи и без толку уговаривать до утра, а потом… потом пропадет на войне! А ты нацепишь халат и будешь накручивать волосы на папильотки…

Светлая головка падает лицом в подушку и рыдает… Я сажусь рядом и глажу ее нежные перышки.

– Ты злая, злая, – рыдает головка. – Ты хуже всех!

Она поднимается и обнимает меня. Я тоже плачу. Два привидения в белых сорочках под нереально ясным лунным светом…

(Кстати, потом с ней все так и произошло…)

…Вишневый табак, плед под костлявой задницей. А утром девочка сварила кофе. Теперь у меня есть свой чайник и больше не нужно плестись в столовую за стаканом кипятка.

Я всегда пила крепкий кофе и листала газеты, хотя мама утверждала, что газета в руках дамы – это безобразие. Когда отца забрали, мама умерла через месяц, а я перестала читать газеты…

Эта девочка очень славная. Я сразу поняла. Сразу, как только услышала ее голос – слегка хрипловатый, резкий. Так говорят те, кто хочет казаться хуже, чем есть на самом деле. Я в этом разбираюсь! Меня не проведешь. Она размахивает тряпкой, как тореадор плащом. Мне смешно. А она такая хмурая, сосредоточенная.

– Печальные молодые женщины никому не интересны! – не удержалась я от реплики два или три дня назад.

Сказала – и неожиданно в моей голове прозвучал голос Коко Шанель: «У вас слишком печальные глаза… Нужно радоваться жизни…» Как мне тогда были необходимы эти слова!

Теперь девочка принесла мне столько сокровищ – плед, табак, трубку…

Я не посмела отказаться. Посмотрела в ее глаза и сказала: «Спасибо». И сама себе удивилась. Что-то в ней было. Что?..