Двенадцатый год

"Погиб! все погибло! - стучит у него в мозгу, в сердце, во всем теле... Он падает головой на стол, на карту, на которой плохо изображена топография местности, где теперь идет битва, и стонет не то от боли, не то от отчаяния. - Пропала слава ПрейсишгЭйлау... пропала моя слава... Андрей Первозванный...", Ему вспоминается этот орден, пожалованный ему за Прейсиш-Эйлау... Непостижим человеческий ум: вспоминается ему и то, что он сегодня во сне ел гречневую кашу... Он стонет...

- Велите отступать! - хрипло говорит он стоящим около него адъютантам. - Нас отрежут..

Но и отступать уже нельзя, некуда: одно отступление - в могилу.

На правом русском крыле едаа ли еще не страшнее, чем на левом и в центре... Кавалерийские полки так и тают от адского огня неприятельских батарей... Наполеон знает хорошо тактику смерти: чугунными ядрами он раз-решетит сначала все полки врага, смешает конницу и пехоту, насуматошит во всех частях армии и тогда пускает своих цепных собак, своих гренадер, свою старую армию, и эти псы страшные окончательно догрызают обезумевшего врага.

- Счастливый день! - то и дело повторяет он. - Годовщина Маренго! Браво, моя старая гвардия!

И несутся по армии эти ядовитые слова, и зверем становится армия...

- Vive l'empereur! [Да здравствует император! (франц.), - Здесь и далее перевод составителей] - то там, то здесь воют ети бешеные псы в косматых шапках, и резня идет неумолимая, неудержимая.

Бессильно стучит об стол жалкая голова Беннигсена... "Отступать спасаться..."

- Бейте отступление! - кричит адъютант Беннигсена, подскакивая к Горчакову*, который командует правым крылом.

- Кто приказал? - сердито раздается охриплый голос последнего.

- Главнокомандующий.

- Скажите главнокомандующему, что для меня нет отступления... Я не хочу отступать в могилу... Я продержусь здесь до сумерек: пусть лучше останется в живых хоть один солдат, но пусть он умрет лицом к врагу, а не затылком... Доложите это главнокомандующему!

Отправив назад адъютанта, Горчаков пускает в атаку кавалерию... Ужасен вид этих скачущих масс: топот копыт, лошадиное ржанье, невообразимое звяканье оружия и всего, что только есть у кавалерии металлического, звенящего, бряцающего, - все это заставляет трепетать невольно врага самого смелого... Но и это бессильно заставить умолкнуть горластые пушки, рев которых еще страшнее кажется тогда, когда ядра их падают в живые массы людей, вырывают целые ряды их, мозжат головы и кости у людей, у лошадей, ломак" деревья, взрывают землю и засыпают ею живых и мертвых...

И Дурова несется в этой массе бушующего моря... Вот ее истомленное, бледное личико с пылающими от бессонницы и внутреннего пламени очами... Ты куда несешься, бедное, безумное дитя!

До половины выкашивают адские пушки из этой массы скачущих людей. Поля, пригорки, ложбины устилаются убитыми и искалеченными лошадьми, размозженными и расплюснутыми людьми... Вон стонет недобитый... Вон плачет искалеченная лошадь... лошадь плачет от боли! Бедное животное, погибающее во имя человеческого безумия и человеческого зверства! Тебе-то какая радость из того, что победят твои палачи? Да и тебе, бедный солдатик, какая радость ц польза от того же? О! великая польза!..

Из конно-польского уланского полка, в котором находилась Дурова, легло более половины. Перебиты начальники, перебиты офицеры, полегли лучшие головы солдатские... Почти уничтоженный полк выводят из-под огня, отдохнуть, оглядеться, промочить окровавленною водою Алле пересохшие глотки...

- Красновата вода-то, - говорит Лазарев, нагибаясь к речке, чтобы напиться. Удивительно, как сам он остался цел, находясь под самым адским огнем и ходя в штыки несколько раз, чтобы одолеть "чертову старуху" батарею: он весь в пороховой саже, в грязи, в крови...

- Та се ж юшка, - лаконически замечает Заступен-ко, которого и тут не покидает шутка.

- Не уха, а клюквенный морс, братец.

Дурова посмотрела на воду и в ужасе всплеснула руками: вода действительно окрашена клюквенным морсом - солдатскою кровью! И они ее пьют, несчастные!

В это время она видит, что по полю, на котором только что происходила битва и которое теперь оставлено было живыми в пользу мертвых, валявшихся в том положении, в каком их застала смерть, - что среди этих мертвецов, по незасыпанному кладбищу скачет какой-то одинокий улан, но скачет как-то странно, без толку, то взад, то вперед. Лошадь его постоянно перескакивает через трупы, не задевая их копытами, или осторожно объезжает мертвецов. Улан кружится, словно слепой или пьяный, то на секунду остановится, то поедет шагом, то поскачет...

Девушка подъезжает к нему, окликает издали.

- Улан! а, улан!

Молчит улан, продолжая кружиться. Она подъезжает еще ближе.

- Любезный! земляк! ты что без толку скачешь? Молчит, но как будто вздрагивает. Она к нему, но лошадь спасает своего седока, несется через трупы в открытое поле, к французам... Девушка дает шпоры своему

Алкиду и перехватывает бродячего улана. Он шатается как пьяный, но сидит устойчиво.

- Ты что здесь делаешь, земляк?