Дверь к смерти

Реакция Вульфа была совершенно естественной. Он не только узнал прекрасную новость, но одновременно понял, что если бы оставался дома, мог бы получить эту новость по почте, утренним письмом. В этом случае ему не надо было бы расставаться со своим кабинетом, любимой оранжереей и куда-то торопиться… Перенести все это было ему тяжело. Ведь он скорее согласился бы столкнуться в собственном доме с легионом врагов, чем довериться чертовщине на колесах в виде автомобиля.

Но Вульф был приперт обстоятельствами к стене, потому и решился на путешествие.

В нашем старом особняке на Западной Тридцать пятой улице мы жили вчетвером: сам Вульф – первое лицо, второй – это я, его помощник решительно во всем, от детективной работы до службы привратника. Номер третий – Фриц Бреннер – шеф-повар и мажордом. И наконец, четвертый – Теодор Хорстман, наш садовник, отвечающий за благополучие десяти тысяч орхидей в теплице на самом верхнем этаже.

Внезапно на голову Вульфа свалилась страшная неприятность: из Иллинойса пришла телеграмма, что мать садовника Теодора очень больна и находится в критическом состоянии. Теодор не медля сел в первый же поезд и уехал. Вульф, вместо того чтобы проводить время в теплице в свое удовольствие, делал вид, что работает там, но такой завуалированный отдых для него был непосильной тяжестью, он уставал как собака. Мы с Фрицем, разумеется, помогали ему в меру наших сил, но мы не были садовниками. От Теодора пришло письмо, в котором тот сообщал, что не может точно сказать, вернется ли через шесть дней, как собирался, или через шесть месяцев, и мы разослали повсюду объявления о вакансии. Было несколько кандидатов на это место, но ни одному из них Вульф не решался доверить свои драгоценные орхидеи. О садовнике Энди Красицком он уже не раз слышал: тот скрестил два очень красивых и ценных сорта орхидей и получил нечто сказочное. Когда же Льюис Хьюит сказал Вульфу, что Энди работал у него весьма успешно три года, это решило все. Вульфу понадобилось во что бы то ни стало заполучить именно Красицкого.

Он написал ему, но ответа не было. Тогда Вульф позвонил по телефону, – тот же результат. Он позвонил еще, но и на этот раз не продвинулся ни на дюйм вперед. Так вот и получилось, что в это сырое и промозглое декабрьское утро усталый, отчаявшийся Вульф послал меня в гараж за машиной. Когда я подъезжал к дому, он уже стоял на тротуаре в драповом пальто, мохеровом шарфе и в шляпе, с тростью в руке. На его лице можно было прочитать решимость во чтобы то ни стало или совершить задуманное – или умереть. Стенли, отправившийся за Ливингстоном в Африку, был ничто по сравнению с Вульфом, едущим за Красицким в Вестчестер.

И вот Красицкий перед нами, говорит, что написал нам письмо о своем согласии приехать, и готов это сделать немедленно, сейчас. Это было ужасно.

– Я хочу сесть! – твердо повторил Ниро Вульф.

Но сесть ему так и не пришлось. Красицкий, пригласив нас войти и чувствовать себя как дома, заявил, что сам-то он должен срочно отправиться в оранжерею. Тогда я пробормотал, что нам, возможно, лучше бы вернуться в город, в свою оранжерею, чтобы сегодня же приступить к работе. Мои слова напомнили Вульфу о моем присутствии, и он только теперь представил меня Красицкому. Мы пожали друг другу руки. Красицкий объявил нам обоим и мне в том числе, что у него цветет сейчас «Фаленолсис-Афродита», и мы можем на нее взглянуть.

– У меня целых восемь экземпляров этого сорта, – тут же ревниво сообщил Вульф.

– О, нет, – в голосе Красицкого легко можно было уловить нотки превосходства и даже снобизма. Меня это не удивило. Все хорошие садовники – снобы. – Не отдельный экземпляр, – пояснил Энди. – Это сендерванс, у нее девятнадцать отростков.

– Боже мой! – завистливо сказал Вульф. – Я должен увидеть вашу «Афродиту»!..

Поэтому-то мы и не стали входить в дом, не стали садиться, а пошли вслед за Красицким в оранжерею. Тот повел нас по тропинке, но когда мы подошли к дому, он свернул влево, где виднелись подстриженные кустарники. Сейчас там было очень голо, но очень чисто.

У кустарников какой-то молодой человек в радужной рубашке сметал мусор в канаву. Красицкий крикнул ему:

– С тебя причитается, Гас. Дождя-то не видно!..

Гас улыбнулся и ответил.

– Поговори с моим адвокатом…

Как я уже сказал, оранжерея была пристроена к южной стороне дома, поэтому-то мы ее и не видели, когда проезжали по дороге на машине. Покоилась она, просторная и красивая, на каменном фундаменте, таком же солидном, как и фундамент дома. Смонтирована была из изогнутого стекла. С одного бока к оранжерее примыкало небольшое строение с плоской крышей. Тропинка, по которой мы шли, как раз к нему и вела, но мы его обошли и подошли к двери в теплицу.

Вся стена, в которой была эта дверь, увита плющом, сама дверь сделана из толстых дубовых досок, украшенных черными металлическими полосами. Над дверью висел плакат, написанный красными чернилами, настолько большой, что надпись можно было прочитать за двадцать шагов:

ОПАСНО!

НЕ ВХОДИТЬ!

ДВЕРЬ К СМЕРТИ!