Дверь на двушку

Были, конечно, в жизни предков Ула и радостные всплески, и рыбалка, и грибы собирали, и в походы ходили, и застолья, и поездки к бабушке в деревню, сопровождавшиеся рекордным количеством выпитого и съеденного. А потом что-нибудь обязательно строили или перестраивали – баню, сарай, перекладывали крышу. Каждый год обязательно заканчивался (или начинался) какой-нибудь стройкой. Не могли они без этого, руки сами просились.

И вот в такую семью аист принес Ула, и не пойми за какие заслуги – может, потому, что попер пианино по лестнице, когда остальные разбежались, – он был выбран золотой пчелой. И оказался в ШНыре – в странной школе, которая чем-то напоминала те провинциальные училища с общежитиями, с которыми ему и прежде приходилось сталкиваться.

И здесь уже, в ШНыре, на него сразу навалилась куча всего. Было много хорошего, но в целом трудно, и главное – каждый день нырки, головная боль, закладки для других, и вкалывать, вкалывать, вкалывать. И завтра будет работа, и послезавтра, и хорошо еще, что любимая. Вот есть у него Яра, но она когда-нибудь постареет, характер у нее испортится, и она станет как ее бабушка – такая же праведная всезнающая электропила, высверливающая мозг деду, без которого и шага не смогла бы ступить.

Обычно жизнерадостный, Ул легко перешагивал через такие состояния, но тут он впервые примерил на себя ношу Родиона – ношу вечных сомнений, смутных деструктивных поисков и неудовлетворенности.

Его наполнила вдруг дикая ненависть. Под ногами у Ула кто-то дрался и возился, обмениваясь ударами. Ул в своем теперешнем состоянии уже не помнил, кто это дерется и зачем. Ему нужна была разрядка. Что угодно, только не думать. И вместо того чтобы разнимать Никиту и Рому, он бросился на них сам. Ударил по голове Никиту и, прыгнув сзади на спину гиганту Роме, схватил его согнутой рукой за шею. О том, чтобы свалить его одним ударом, нельзя было и мечтать, а вот придушить – кто знает. Может, и повезет.

И вот они уже барахтаются, яростно и безмолвно. Рома старается оторвать от себя руку Ула и освободиться от захвата. Однако Ул держится как клещ. Отчаявшись сорвать его с себя, Рома с трудом поднимается и начинает разгоняться, пытаясь приложить Ула спиной о стену.

Сухан, дыша через мокрый платок, не пытался разнимать дерущихся или хотя бы оглушить их, чтобы по одному вытащить наружу. Его, казалось, не волновало, что Рома и Ул вот-вот прикончат друг друга, а Никита лежит без чувств. Вместо этого Сухан деловито оглядывал заросшие стены. Он разобрался уже, что зеленоватый свет вокруг – это миллионы светящихся тончайших паутинок, похожих на подкрашенную вату. Свет фонаря местами пронизывал паутину насквозь, а местами путался в ней. Когда Сухан делал шаг или проводил рукой сверху вниз, паутина рвалась, почти не оказывая сопротивления.

Сухан стал прочищать паутину вначале вокруг себя, а потом рядом с Улом и Ромой. Паутина повисала на палице Сухана, на его одежде, но все же восстанавливалась медленнее, чем он ее прорывал.

Ул и Рома перестали драться. Вначале разжал руку Ул. Рома, почти им задушенный, судорожно втянул воздух, повернулся, чтобы кинуться на Ула, но не кинулся, а только мотнул головой. Потом Ул, встав Роме на плечи, выбрался наверх, в щель в потолке, и спустил вниз закрепленный ремень, по которому поднялся уже Рома, после чего они с помощью Сухана втащили бесчувственного Никиту.

Раненая рука Никиты быстро опухала. Лицо Ромы тоже нуждалось в серьезной починке. Боброк, находясь в странном, оцепенелом состоянии, посмотрел вблизи на Никиту и Рому – раздраженно, почти сердито, буркнул «Живы? Вот сволочи!» и, оттолкнув Рому, шагнул в темноту. Там не было ни свечений, ни ловушек. Просто угол, засыпанный строительным мусором. Яра, обладающая чутким слухом, услышала странный звук, похожий на рычание и одновременно ни на что не похожий. Это, кусая руки, рыдал Боброк.

– Дела-а, чудо былиин! – сказал Ул, вспоминая то ощущение безысходной ненависти, которое охватило его внизу. – Вот оно: болото! Я ведь там по-другому все видел! То же самое, но по-другому! И убежденность такая была… не знаю, как описать… Десять лет бы отсидел – но этим гадам бы врезал! – И Ул с подозрением посмотрел на Рому, словно не веря до конца, что тот так быстро исправился и больше не нуждается в трепке.

– Сам ты гад! Ты первый полез! – обиделся Рома, забыв, что сам минуту назад едва не отправил в мир иной Никиту и пытался глобально уменьшить поголовье Улов в России.

* * *

Сухан пока оставался внизу. Кавалерия, находясь с фонариком у пролома, видела, что он стоит рядом с Долбушиным, разглядывает его и почему-то ничего не предпринимает. А тот все так же сидит на корточках, стиснув виски руками. Долбушина окутывают плотные зеленые водоросли. Еще немного – и он совсем скроется под ними и станет чем-то вроде пенька в новгородских болотах.

Кавалерия забрала у Боброка респиратор и с осторожностью – своей ловкости в прыжках с высоты она не доверяла – спустилась.

– Чего ты его не распутаешь? – спросила она у Сухана.