Дверь на двушку

А еще Ул понял, хотя эта мысль оформилась гораздо позже, сейчас же он ее только ощутил, что, может, не в том проблема, что кого-то не возьмут за Вторую гряду, потому что накажут и не захотят там видеть. Просто таковы будут свойства вновь рожденного мира, что не все могут их выносить. Может, там, за Второй грядой, навстречу тебе покатится полоса радостного, животворящего, трепещущего огня? И что те, в ком самом живет этот огонь, который они прежде, сами того не подозревая, собирали по искрам, побегут к нему радостно, ощутив, что он животворящий и любящий. Для других же, как для растворенного вода, тот же самый огонь станет пожирающим – в силу того, что он слишком пористый, слишком много насосался болота и слизи эльбов, слился с ними, стал неплотным. И вот одни испуганно побегут от этого огня прочь, спеша забиться в любые щели, в трясину – куда угодно, только чтобы не видеть этого сияния, – другие же, напротив, войдут в этот мир.

А вот он, Ул, интересно, куда? Сейчас он просто стоял и раскачивался, ощущая, как испаряется с куртки вода. Ему хотелось крикнуть что-то важное Яре, но крикнуть он не мог, а когда кричал, то понимал, что шепчет, причем так шепчет, что и себя не слышит.

А Яра была уже там, впереди, у чаши. Ул видел, как она, осторожно держа Илью, наклоняет его над чашей, вдвигая в границу яркого света. Делает она это, не страшась жара, который должен ее испепелить, но почему-то не испепеляет. Илья же болтается у нее в руках, и, говоря по правде, лицо у него ничуть не более глубокомысленное, чем у всякого младенца его возраста. Он сопит и едва ли понимает, что с ним происходит.

А потом Илья вдруг начинает сиять. На него больно смотреть, и с ним вместе, приобретая его сияние, сияет и Яра. Ул, не выдержав, отступил назад. Здесь он тяжело опустился на камни и закрыл лицо сгибом руки. Ему показалось, что лицо его плавится от жара.

* * *

С Долбушиным произошло вот что. Попав в Межгрядье чуть позже, чем Ул и Яра, он оказался от них в нескольких сотнях метров. Почти сразу ему стало жарко, да еще и одежда потекла, поскольку не была шныровской.

Долбушин рассердился на Лиану, хотя в ее обязанности вовсе не входило выбирать правильные рубашки, которые на двушке не превратятся в текущие полимеры. Но все равно он рассердился. Когда мужчина забывает что-то дома, в этом всегда виновата женщина – что не подумала и не положила, – хотя он, конечно, главный, а она курица.

Избавившись от той части одежды, что не выдержала испытания Межгрядьем и пыталась вплавиться в кожу, Долбушин стал соображать, как ему найти Яру и Ула. Неподалеку от него находился серый валун. Он решил забраться на него и посмотреть сверху. Обходя провалы в земле, глава форта подошел к валуну и, соображая, как на него залезть, случайно заглянул в щель в растрескавшемся камне. Заглянув же – отпрянул. В трещине, занимая ее целиком, стоял какой-то мужчина, прячущийся в ней от жара, и неотрывно смотрел на Долбушина.

Мужчина этот был раздувшийся, истекающий потом. Провисшие щеки дрожали как желе. В опущенной руке он держал автоматический пистолет, но о пистолете сейчас не вспоминал и, видимо, не мог даже вспомнить. И Долбушина не узнавал, хотя смотрел на него в упор.

– Тилль? – нерешительно окликнул Долбушин.

Услышав свое имя, мужчина с усилием вгляделся в Долбушина. Что-то в его взгляде изменилось. Теперь он хотел убивать, но хотел устало, вяло, словно по необходимости. Протиснувшись из щели, он шагнул к главе форта, чтобы схватить его, и вдруг застыл. Кажется, ощутил, что сжимает в пальцах какой-то предмет… Он тупо уставился на него, соображая, что это. Наконец как будто что-то понял. Лицо Тилля выразило торжество. Он занес руку и… с силой швырнул в Долбушина пистолетом, видно уже не соображая, что из него можно стрелять. А может, и соображал, что что-то в самом пистолете уже потекло и пришло в негодность на двушке.

Но и Долбушин в этой жаре, среди льющегося отовсюду неощутимого света, повел себя как ведут люди во сне. Даже не сообразил, что можно увернуться. Тяжелый пистолет больно зацепил ему лоб, рассек кожу и ухнул в одну из дыр в песке. Долбушин и Тилль разом обернулись, провожая его взглядом. Оба были по-детски огорчены потерей пистолета. Ведь можно было поднять его и запустить во врага еще раз.

Тилль кинулся на своего врага. Они сцепились и, обмениваясь ударами, покатились по песку. Долбушин еще помнил про опасные провалы, Тилль же, кажется, уже нет. Он не помнил даже о закладках, о тайнике и о том, зачем пришел сюда. Через дом он пробился с помощью растворенного. Свою охрану растерял где-то по пути.