Дверь скрипит, если…

Ты не можешь быть жертвой, потому что все время врешь, а он наоборот болезненно честен в своих переживаниях. Ты бесишься больше, чем положено Саше Джонс, и неоправданно мало для Гарри Поттера. Не человек, а желе. Коснешься — а оно потом еще долго непонятно из-за чего дрожит. Профессор коснулся, просто чтобы потрогать свои воспоминания, а ты сказал слова, которые его в них утопили. За свою глупость он пытался извиниться — если не собственной теплотой, то налитым в стакан супом и поднятым с пола арбузом. Ему не хотелось войны. Саша Джонс сделала для него что-то хорошее. Снейпу было не так уж больно по ее вине. И, конечно, он не ожидал, что все так сложится и будет твой растущий живот, общий дом и маринованные помидоры. Он был охренительно честен с тобой, говоря: «Я не знаю». Профессор действительно понятия не имел, что со всем этим делать. Это ты запутался. В себе, во лжи и планах на будущее, а особенно в вопросе — готов ли ты носить женское белье, чтобы не чувствовать себя одиноким. Не просто сосуществовать, а действительно жить со Снейпом — значило отсечь свое прошлое. Единственное, что оправдывало такой выбор — это даже не ребенок в животе, а то, как плохо тебе было, когда он назвал тебя чужим именем. Ты смиришься с «Сашей»? Это ведь будет долго. Всегда, если тебе не повезет и ты не сможешь от него уйти.

— Черт!

— Всего лишь я. — Он зашел без стука, все еще в костюме, только галстук оказался где-то брошен. — Вода. — Стакан был поставлен на тумбочку. Он даже прикрыл тебя простыней до самой шеи. — Креветки были соленые, а я не хочу, чтобы вы глотали бурду из-под крана из-за простого желания меня не видеть.

Только после его слов ты понял, что действительно хочешь пить. Не смотреть на него, не говорить, а просто глотнуть немного воды.

— Спасибо.

Ты вернул стакан на тумбочку. Снейп сел в твое любимое кресло у окна и включил кондиционер. Кажется, вы оба любили холод.

— Вы должны были заметить, что я не молод, а значит, до встречи с вами, так или иначе, но жил. Это существование сформировало черты моего характера, и, несмотря на то, что многие из них не нравятся мне самому, они есть. Вы были правы, сказав, что я не эгоистичен. Люди, которые умеют если не любить, то хотя бы принимать собственные недостатки, не распоряжаются своей судьбой так неумело. Меня никто не научил тому, что не следует все время придираться к себе. Как любой ребенок, я хотел быть понятым, но все мои попытки донести до окружающих собственные мысли вызывали лишь насмешки и отчуждение.

— Вас наверняка кто-то понимал, — сказал ты, но он резко взмахнул рукой.

— Молчите, или я не смогу объяснить, что чувствую, а значит, назначенная вами цена уплачена не будет. Мои родители… Наверное, лет до восьми я вообще не чувствовал связи с ними. У меня был дед. Отец отца. Ему не нравился собственный сын, мою мать он не выносил на дух, их постоянные ссоры не вызывали у него ничего, кроме раздражения. Он был тихим человеком. Ненавидел конфликты и людей, которые живут ими. Старик предпочитал устраняться от проблем, поэтому, когда отец впервые поднял на меня руку, дед не стал скандалить с ним, просто забрал внука к себе. Это всех устраивало… — Снейп улыбнулся. Впервые ты видел на его лице такую улыбку, незамысловатую, не отягощенную иронией, простую. — Меня тоже. Мы жили вдвоем в крошечном доме на окраине города. Я помню каждый день из тех, что вообще смогли отложиться в памяти ребенка. Он покупал мне сладости и рассказывал сказки. Было в нем что-то такое… Даже самые обыденные рассказы звучали как волшебные истории — про его бытность наладчиком станков на ткацкой фабрике и, конечно, про бабушку. Единственной женщине в его мире. Она умерла за двадцать лет до моего рождения, но в маленьком доме все еще были аккуратно разложены ее вещи. Сейчас многие могли бы сказать, что человек способен полюбить не один раз. Но кто точно знает, сколько? Два, три, десять? Мой дед и не искал ответ. Он не разменивал это слово и не занимался расшифровкой его значений. Наверное, я унаследовал от него понимание: чем больше ты ищешь множество ее определений, тем меньше от этой самой любви остается. «Это как чай с лимоном и один кубик сахара, — говорил дедушка. — Положишь весь — будет вкусно независимо от того, станешь цедить напиток или выпьешь его залпом. Начнешь крошить кусок, жалея себя, — так до конца жизни и придется глотать кислятину, потому что неделимое не должно быть разделено».

Ты развернулся и сел на постели, прикрываясь простыней. Ну, вот же! То самое, что ты хотел от него услышать. Сейчас, наверное, будет про нее. Твою маму… Только отчего так страшно услышать ответ на свой глупый вопрос?

— Вы растворили свой кусок сахара без остатка?

Он хмыкнул.