Двери в полночь

Слова чуть было не сорвались у меня с губ, но я вовремя взяла себя в руки. Он посмотрел на меня и чуть улыбнулся:

— Да, ты права, я тебя понимаю. Ты ведь это хотела сказать?

Я кивнула, сглатывая ком в горле.

— Прости, это… нехорошо, такое говорить.

— Все в порядке, — он сделал шаг вперед и осторожно меня обнял. Я послушно уткнулась ему в грудь, промокая о рубашку снова набежавшие слезы. — Это было очень давно.

— Насколько давно?

— Достаточно, Чирик. Почти шесть тысяч лет назад.

3

— Ох ты ж господи!..

Я поспешно накинула халат и затянула пояс. Спина немного ныла от так и не прорезавшихся крыльев, кости побаливали от не вышедшего напряжения перед трансформацией.

— Прости, — я неловко забрала у Шефа пакеты с едой, которые он принес, и потащила их на кухню. — Оскар когда-то говорил, что долго не обращаться сложно, я тогда не обратила внимания. А он был прав — у меня все тело выворачивало просто, как при гриппе, знаешь?

Шеферель снял перчатки и медленно прошел за мной на кухню, прислонившись к косяку.

— Вообще-то нет, не знаю. Ко мне человеческие хвори не липнут.

— Везет, — я раскрыла один из пакетов, и на меня пахнуло теплой лапшой с говядиной, — грипп — это просто отвратительно. Где есть будем?

Я подняла на него взгляд, но Шеф смотрел куда-то как будто сквозь меня, взгляд его затуманился…

Я щелкнула пальцами у него перед носом:

— Босс, прием! Где есть будем?

— А! — Он встрепенулся. — Да давай в гостиной, я «Другой мир» притащил — посмеемся.

Я кивнула и потянулась за тарелками.

— Раздевайся и тащи диск.

Он кивнул и вышел, на ходу скидывая плащ.

С того страшного дня, когда я очнулась от дурмана в темной комнате и услышала правду про свою мать, прошло уже немало времени. Сначала мне было плохо, потом пусто, потом снова плохо… Шеф всегда оказывался рядом, терпеливо успокаивая меня, выслушивая многочасовые жалобы и всхлипы. Былая холодность исчезла без следа, и я могла сказать, что вряд ли кто-то из близких когда-либо относился ко мне теплее и внимательнее.

Потакая моей паранойе, он оставил меня жить у себя, да и сам зачастил домой, хотя раньше, насколько я могла вспомнить, постоянно торчал на работе, как будто живя в Институте. Отгороженная от всего остального мира, я привязалась к нему гораздо больше, чем за все прошлое время. Даже совместный спуск Вниз не мог сблизить нас больше, чем это проживание под одной крышей.

Я засыпала и просыпалась когда того хотел мой организм, не обращая внимания на часы, которых, казалось, и вовсе не было в этом доме. Мне была предоставлена вся его огромная кровать, а сам Шеф, кажется, вообще никогда не спал. Если мне случалось просыпаться ночью, то я часто видела его темный силуэт на фоне ночного города, когда он курил у окна. Первое время меня часто мучили кошмары, и каждый раз, когда я просыпалась с криком и бешено бьющимся сердцем, он уже оказывался рядом, успокаивающе гладя меня по голове или тихо обнимая за плечи. Я утыкалась в его плечо, как всегда пахнущее ветром и морем, и засыпала. За эти недели он заменил мне брата, которого у меня никогда не было, и отца, которого я, как выяснилось, никогда и не знала.

Смотреть фильмы про вампиров и оборотней уже вошло у нас в привычку, благо кинематограф поставлял их в избытке. Сначала Шеф принес «Дракулу Брема Стокера» Копполы, просто чтобы отвлечь меня и заодно пообсуждать превращение фактов в легенды, потом были «Интервью с вампиром» и «Королева проклятых», потом что-то еще — и так мы медленно перебрались с фильмов серьезных на откровенное «мыло», над которым уже ржали так, что чуть не подавились едой. Вот тогда, глядя на сверкающую кожу Эдварда и представляя, что бы с ним стало, встреть он Виктора, я и научилась заново улыбаться.

Шеф понимал меня как никто другой — в конце концов, хоть и много лет назад, но он тоже прошел через эту потерю. И рядом с ним я могла вести себя откровенно: плакать, не волнуясь, что меня посчитают нюней, или смеяться, не боясь осуждения. «Продолжать жить не значит предать память тех, кто любил нас, — как-то сказал он, когда поздней ночью я вдруг снова расплакалась после какой-то комедии, которую мы смотрели вместе с ней, — единственное предательство — это забвение».

О моем выходе обратно на службу пока что речи не заходило, как и о выходе из дома вообще. Я до сих пор не знала, где расположена квартира Шефа, потому что даже вид из огромных окон, хоть и был прекрасен, не давал никаких подсказок: стоило мне начать вглядываться в дома, они как будто уходили из фокуса, и я не могла узнать ни одного здания.

Единственный день, когда мне пришлось покинуть свой новый дом, был днем похорон. В какой-то момент встал вопрос о том, надо ли сообщать о случившемся моему «отцу», но они с мамой были в разводе уже больше пятнадцати лет, и вероятность, что он начнет ее искать, равнялась примерно нулю. А больше у нас никого не было — мамины родители давно умерли.